Последний из Секиринских

По смерти Секиринской, жизнь в домике очень переменилась. Правда, Матвей и Дорота были главными хозяевами, но не с кем им было обменяться словами, потому что Собеслав оставался по целым дням один и, подобно своему покойному отцу, молча ходил взад и вперед по комнате. На вопросы он не отвечал, и ни разу ни о чем не завел со слугами речи. Бедняжки должны были между собою потихоньку охать и горевать, пробавляться воспоминаниями прошедшего и утешать себя тем, что и их конец недалеко.

Когда уехал стольник, Собеслав начал реже и реже оставаться дома; уходил с утра, возвращался на минуту чего-нибудь поесть и опять до ночи его не было. Матвей сильно беспокоился и мучился любопытством, но его старые ноги отказывались следить за панычем. Что же касается Дороты, то она не хотела и проникать в тайну прогулок Собеслава, будучи убеждена, что все будет хорошо, что бы он ни делал.

А Собеслав бродил без всякой цели по многолюдному в то время Люблину и в общем движении, шуме и говоре искал облегчения тяготившей его грусти. Он заходил помолиться в костелы, слушал на суде адвокатов, зевал на депутатские коляски, на дома богачей, потом опять углублялся в тесные и неопрятные жидовские улицы и иногда вырывался даже за город. Правда, мысль его редко останавливалась на видимых предметах, еще реже билось у него сердце, но глаза были заняты, и тоска уменьшалась.

Часто он встречался с многочисленною толпой люблинской молодежи, но умел учтиво от нее отделаться. Любимейшей его прогулкой было — пробежать краковское предместье, пройти старые ворота, потом, минуя ратушу, спуститься в бедную часть города и выйти в поле, на возвышения, с которых открывались широкие виды замка, города и монастырей. Лежа на траве, он по целым часам смотрел на Люблин и думал, сам хорошенько не зная и не понимая о чем. Не раз мысль о самом себе наполняла его душу грустью. Он чувствовал себя чем-то выше других и между тем был так мал, так ничтожен, так никому не нужен в этой толпе горожан, что если бы его раздавили экипажи, то и никто бы не знал, кто погиб. И если бы он погиб, то это не было бы и замечено в городе, потому что никому не было до него надобности, кроме Матвея и Дороты.

Вслед за такими мыслями, как будто для того, чтобы еще глубже почувствовать свое горе, он начинал думать о минувшем величии своих предков, об их богатстве, их знатности и спрашивал сам себя: „Неужели эта бедность заслужена моим родом? Неужели нет средства выйти из нее?“

Однажды, когда он сидел в тягостном раздумье на любимом своем месте, он заметил подходящего к нему человека довольно забавной наружности: низенького, толстого, румяного, с усами, посеребренными сединою, в кунтуше из тонкого зеленого сукна, обложенного куньим мехом — дело было осенью — и с палкой, украшенной золотым набалдашником, которую он держал в руках за спиной. Незнакомец подходил медленно, делая повороты и слегка покашливая, как бы для того, чтобы обратить на себя внимание молодого человека. В глазах у него сверкали житейская смышленость и любопытство, но по всем его приемам видно было, что он не смел прямо обратиться с вопросом к Собеславу и искал благовидного предлога к разговору. Подойдя к нему довольно близко, он остановился, посмотрел с легкою улыбкою на город, сделал еще один шаг вперед и, видя, что молодой человек не удаляется от него, начал так:

— Правда, пане, что отсюда прекрасный вид на ваш городишко?

Церемонию, с которою приближался старичок, можно было объяснить разве горделивою наружностью Собеслава, его задумчивым видом и траурным костюмом, сшитым очень ловко из тонкого сукна, так что молодой человек казался гораздо богаче, нежели был на самом деле, а богатство, известно всякому, какое производит на людей впечатление.

Собеслав на вопрос старичка приподнялся немного с своего места и, может быть довольный случаем поговорить, отвечал:

— В самом деле прекрасный вид.

— Особенно для меня, — сказал господин в меховом кунтуше. — Я уже стар, утомлен жизнью, пора отдохнуть и это моя родина; но молодому, как вы, пан добродзей, и, конечно, нездешнему…

— Я не могу называться нездешним, потому что с детства живу в Люблине.

— Я и сам тут родился, — продолжал старичок, садясь в некотором отдалении подле молодого человека. — Приятно мне, глядя с горы на этот город, вспоминать, сколько пережил я на своем веку и бедности, и болезней.

Собеслав бросил быстрый взгляд на богато одетого румяного старичка, как бы удивляясь, что и он говорит о бедности. Тот разгадал смысл его взгляда и прибавил:

— Не всегда я был так румян и полон, как теперь, и не всегда так одевался… Ох, ох!

Сказав это, он вздохнул и замолчал.

— Не примите моего вопроса за нескромность, — начал он опять через минуту, — давно уж я замечаю, что вы ходите по городу, как будто без цели и с какою-то грустью; не могу удержаться, чтобы не спросить: что вы здесь в Люблине делаете?

— Я? Ничего, — отвечал отрывисто Собеслав, — хожу думаю…

— О, конечно, кого-нибудь или чего-нибудь ожидаете, — спросил старичок, — но извините меня за любопытство.