Читаем Последний из Секиринских полностью

Путь был долог и печален. Вдова, привыкнув сидеть дома и выезжая прежде только на короткое время к соседям, боялась всего: разбойников, бури, евреев в корчмах, воров, ночи. Дорота, старый кучер Матвей и еще один человек Андрей, правивший другой телегой, напрасно старались успокаивать ее: они и сами, очутясь в незнакомой стороне, потеряли бодрость духа. Но мать еще больше беспокоилась о ребенке, нежели о самой себе: ей казалось, что тряска повозки, жар и неудобство помещения будут ему вредны; и хотя мальчику было уже лет семь, и он больше забавлялся ездою, чем страдал от нее, однако ж, вдова с каждым днем открывала что-нибудь пугавшее ее то в румянце его щек, то в частом сне, то в ненатуральной, как она говорила, его веселости. Поминутно останавливались, перекладывались, доставали съестное или что-нибудь из платья, срывали для ребенка цветы по дороге, приносили ему воды. Добрые слуги, привязанные к своей госпоже, старались всячески угождать его желаниям, часто самым необыкновенным.

Старый Матвей, некогда кучер, пока было на чем разъезжать, а потом простой возница, не намерен был даже возвращаться в Секиринок, хотя оставил там братьев и старуху мать. Он почитал своим долгом служить, пока хватит сил, госпоже и ее сыну, которых любил столько же, сколько умел любить. Это был один из тех людей, которые привязываются к господам, как к родным, и готовы были платить им, чтобы только не прогоняли их от себя. Старик был добрая душа, но большой ворчун, так что с покойником позволял себе спорить, укорял его в глаза, хотя это делалось единственно от усердия. Скарбникович терпел с улыбкой замечания старого слуги, а вдова всегда платила за них рюмкой водки и полдником. Матвей имел очень важную наружность, гордо холил длинные седые усы, которые иногда чернил и закручивал кверху; лоб у него был всегда в морщинах, лицо угрюмое, взгляд грозный, так что с первого взгляда он казался злым и запальчивым человеком, тогда как в самом деле не было добрей его существа и большего говоруна, и если ему только давали досыта наворчаться, наговориться и накричаться, то больше ничего ему и не нужно было. За недостатком людей он говорил вслух с своими лошадьми или с самим собою, и все это не иначе, как сплевывая и бранясь. Еще водился за ним тот недостаток, что он почитал важным делом употребление и производство нюхательного табака, с которым ничто не могло равняться. Он был уверен, что его способ приготовления этого живительного вещества превосходит все другие, и что ни один табак хотя бы его привезли из Парижа, не имел такого запаха, цвета и вкуса. Если он удостаивал понюхать из чужой табакерки, то для того только, чтобы презрительно усмехнуться и одолжить потом приятеля своим табачком. Этому славному способу приготовлять табак он научился у одного странствующего бернардинского монаха и хранил его, как величайший секрет. Все слуги в Секиринке уважали Матвея как нельзя больше, а в дороге теперь он был прямым предводителем. Он с необыкновенною важностью погонял трех тощих кляч, ворча себе что-то под нос, помахивая батогом и разговаривая с лошадьми разными голосами. Иногда он обращался с какою-нибудь затейливой фразой к госпоже своей или уничтожал одним взглядом Дороту, на которой вымещал свою досаду, как и на лошадях; а на все жалобы госпожи и панича помочь беде предлагал единственное средство — табак, которым был готов подчивать и маленького Собеслава.

— Дитя спать хочет, понюхал бы бернардинки, так и сон пройдет, — говорил он.

Хочется есть — он предлагал свой рожок с табаком; пить — рожок; словом, на все у него был один ответ: рожок и табак. И неудивительно, потому что Матвей почитал табак средством ото всех болезней и горестей. От лихорадки он давал его в водке; от головных болей также давал табак, раны засыпал табаком, словом, советовал его всем и во всякое время. Несколько раз в дороге, видя, что пани горюет и плачет, он подавал Дороте свой рожок, делая знак, чтобы она передала госпоже, и когда Дорота отвергала его предложение, он пожимал плечами и бранился.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека исторической прозы

Остап Бондарчук
Остап Бондарчук

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Хата за околицей
Хата за околицей

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Осада Ченстохова
Осада Ченстохова

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.(Кордецкий).

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Два света
Два света

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза

Похожие книги