Последний из праведников

— Симон Котковский, сударь, — ответил робкий голос.

— Еврей Симон Котковский, сюда! — описала в воздухе дугу сверкающая линейка господина Геека и застыла точно против того места, куда полагалось стать еврею.

Благодушный, меланхоличный Симон Котковский, утопая в жировом изобилии, подошел к доске. Форма его типично еврейского носа настолько поразила господина Геека, что он сделал ее предметом своей первой лекции. Однако сравнительный анализ «типологических особенностей», биополитический комментарий и сарказмы лектора, казалось, отскакивали от мягкой эпидермы Симона Котковского с каким-то даже звоном…

— Еврей, — пробормотал под конец господин Геек, — все вы, и ты в том числе, боретесь за мировое господство. Верно?

— Не знаю, сударь, — решительно ответил обвиняемый.

Сложенные руки, веселое пузо и вьющиеся волосы на низком лбу являли собой воплощение полной неосведомленности. Нос, напоминающий в профиль рыбью морду (а по слонам господина Геека, — ястребиный клюв), поднялся вверх (видимо, от любопытства) и нерешительно опустился снова.

— Слыхали? — сказал тихонько господин Геек. — Он говорит, что не знает… Эх, еврей, еврей! Германия — ваш злейший враг, верно? — продолжал он, наклонившись к мальчику, словно желая подчеркнуть доверительный характер беседы.

— Нет… нет…

— Еврейчик, еврейчик, ну, как тебе поверить, сам скажи, а?

— Я говорю правду, сударь, — испуганно ответил Симон.

— А что, разве сила евреев уже не в гибкости их хребта? — продолжал господин Геек, видимо, не расслышав ответа.

И, поскольку Симон Котковский молчал, господин Геек, приняв чрезвычайно торжественный вид, сказал срывающимся от волнения (как догадывались ученики) голосом:

— Послушай, еврейчик, вот ты еще ребенок, скажи-ка нам, что вы сделаете немцам, если… (тут голос господина Геека от страха стал визгливым), если… упаси, Господи, мы окажемся побежденными в этой борьбе не на жизнь, а на смерть? Что вы с нами сделаете, а?

Еврейский мальчик, как зачарованный, включился в эту игру: все его боятся, и титаническая борьба евреев с бедными немцами кончается поражением последних…

— Мы ничего вам не сделаем, господин учитель, ничего… — ответил Симон с готовностью и со страхом.

Гееку хотелось показать перед всем классом, какой непоправимый вред причинил этот Кремер. Унтер-офицер германской армии, недавно получивший место учителя, он считал, что оздоровление класса — задача вполне достойная для человека, который в прошлом расчищал траншеи. С восьми до десяти утра он блистательно разрешил все не разрешенные до него проблемы, и только вопрос с пением подкачал: оказался гораздо сложнее, чем можно было ожидать…

Полагая, что евреи не могут не фальшивить, господин Геек решил, чтоб они и вовсе не пели.

— Кроме тех, — добавил он, — кому уж очень хочется. В конце-концов, мяукают же кошки! И собаки лают, и свиньи хрюкают — почему бы и евреям не петь?

Эта концепция, как под линейку, разделила класс на две половины: на тех, кто смеялся, и на евреев.

Однако вскоре учитель заметил, что получается не только, ерунда, но и несправедливость: арийцы надрываются — поют, а евреи бьют баклуши. Он поставил им по двойке, но что это за наказание? Дал им по дополнительному домашнему заданию — опять мало! Поставил всех четверых на колени перед доской, но и этим не удовлетворился: петь-то они не поют!

Класс затянул марш гитлерюгенд: «Режь, громи и убивай…», девочки — сопрано, мальчики — тенорами (басов пока еще не было: голоса у них ломались). И тут к господину Гееку пришло решение — простое, ясное, естественное…

— Довольно! — скомандовал он, рассекая воздух руками, и хор резко оборвался. — Как видно, друзья мои, — улыбнулся господин Геек. — у наших приживальщиков слишком привольное житье. Вы ноете, а они что? Спокойненько слушают? На концерт пришли?…

Тут сам Геек едва подавил улыбку, а ученики просто прыснули со смеху. Однако блестящую идею нужно было доводить до конца, и господин Геек, медленно утерев глаза, высморкался, набрался вдохновения и проверил, достаточно ли сосредоточились ученики.

Наступила гробовая тишина.

Четверо евреев тоже повытягивали шеи, загипнотизированные молчанием, струившимся с еще приоткрытых губ господина Геека, как с двух комков застывшей лавы.

— Пусть евреи поют! — вдруг прогремел багровый от негодования господин Геек. — Пускай услаждают нас серенадой!

Неожиданный прием нападения ошеломил всех.

Наступила тишина, но на сей раз не гробовая, а триумфальная, то было молчание величественного немецкого орла, широко распластавшего могучие крылья. Теперь уже аплодировали все. Кроме евреев…

Симон Котковский встал, тряхнул занемевшей ногой и с удрученным видом остановился перед учительской кафедрой. Получив приказ, он немедленно сложил губы сердечком и добродушно затянул известную народную песню «Лучше смерти в мире нету…», посвященную памяти героя Хорста Весселя. Закатив глаза и миролюбиво сложив руки на животе, он едва успел прошептать: «Выше знамена, омытые кровью…», как молниеносно раздался дикий хохот всего класса, включая трех евреев, стоявших на коленях.