Последний из могикан

Таким образом все белые люди, за исключением Соколиного Глаза: Мунро с опущенной на грудь головой, Хейворд и Давид, ехавшие в грустном молчании, в сопровождении адъютанта Монкальма и его свиты — проехали перед делаварами и вскоре исчезли в обширных лесах. А Соколиный Глаз вернулся к месту, куда влекли его с неотразимой силой все привязанности. Он поспел как раз вовремя, чтобы бросить прощальный взгляд на Ункаса, которого делавары уже облекли в его последнюю одежду из звериных шкур. Индейцы остановились, чтобы дать разведчику возможность бросить долгий любящий взгляд на черты усопшего; потом тело Ункаса завернули, с тем чтобы уже никогда не открывать. Выступила процессия, похожая на первую, и все племя собралось вокруг временной могилы вождя — временной, так как впоследствии его останки должны были покоиться среди останков его соплеменников.

Делавары шли к могиле Ункаса. Вокруг новой могилы были те же серьезные, опечаленные лица, царило то же гробовое молчание, наблюдалось то же почтительное уважение, как и у могилы Коры. Тело покойника было помещено в сидячем положении, в позе, выражавшей покой, лицом к восходящему солнцу; вблизи него были положены орудия войны и охоты. Могилу зарыли и приняли меры, чтобы защитить ее от нападения диких зверей.

Погребение было окончено, и все присутствующие обратились к следующей части обряда.

Чингачгук снова стал предметом общего внимания. Он еще ничего не говорил, а между тем все ожидали услышать что-нибудь поучительное от такого мудрого воина. Сознавая желание народа, суровый, сдержанный воин поднял голову и открыл лицо, до тех пор скрытое в складках одежды, и твердым взглядом обвел всех присутствующих. Его крепко сжатые, выразительные губы раскрылись, и в первый раз за всю долгую церемонию голос его прозвучал так, что был слышен всем.

- Зачем печалятся мои братья? — сказал он, смотря на скорбные, угрюмые лица окружавших его воинов. — О чем плачут мои дочери? О том, что молодой человек пошел на счастливые поля охоты, что вождь с честью прожил время своей жизни? Он был добр, он был справедлив, он был храбр. Кто может отрицать это? Манитто нуждается в таком воине, и он призвал его. Что же касается меня, сына и отца Ункаса, то я — лишенная хвои сосна на просеке бледнолицых. Род мой удалился и от берегов Соленого озера и от делаварских гор. Но кто может сказать, что змей племени позабыл свою мудрость! Я одинок...

- Нет, нет! — крикнул Соколиный Глаз. Он все время жадным взглядом смотрел на строгие, словно застывшие, черты своего друга, сохраняя самообладание. Но тут он не выдержал. — Heт, сагамор, ты не одинок. Мы, может быть, различны по цвету кожи, но нам суждено идти по одному пути. У меня нет родных и — я могу сказать, как и ты, — нет своего народа. Он был твой сын, краснокожий по природе, и, может быть, ближе тебе по крови, но если я когда-нибудь забуду юношу, который так часто сражался в битвах бок о бок со мной и спокойно спал рядом, пусть тот, кто создал всех нас, какого бы цвета мы ни были, забудет меня! Мальчик покинул нас, но ты не одинок, сагамор!

Чингачгук схватил руку, протянутую разведчиком в горячем порыве через только что засыпанную могилу Ункаса, и в этой дружеской позе оба склонили голову. Горячие слезы капали на землю, орошая могилу Ункаса, словно капли падающего дождя.

Среди тишины, вызванной таким взрывом чувств двух самых знаменитых воинов этой страны, Таменунд возвысил свой голос.

- Довольно, — сказал он. — Ступайте, дети ленапов, гнев Манитто еще не иссяк. Зачем оставаться Таменунду? Мой день был слишком долог. В утро моей жизни я видел сынов Унамис счастливыми и сильными, а теперь, на склоне моих дней, дожил до того, что видел смерть последнего воина из мудрого племени могикан.

К читателям

Издательство просит отзывы об этой книге присылать по адресу: Москва, Д47, у л. Горького, 43, Дом детской книги.