Последний Иван

– Хорош товарищ! Такой-то и предаст, и продаст да еще и в спину толкнет.

– Ну, ты тоже… говоришь крайности. Он, хотя и поступил со мной скверно, однако, думаю, не такой уж он плохой человек.

Помолчали. Я сидел у камина, наблюдал всполохи огней от горящих поленьев. Надежда за письменным столом листала верстку книги Углова.

– Зря вы печатаете этого академика,- неожиданно сказала, отодвигая книгу.

– Почему? – удивился я.

– Потому что не сам он писал. Нельзя поощрять обман.

– Ну вот… опять у тебя крайности. Федор Григорьевич очень умный, талантливый хирург, большой ученый, и человек он замечательный. Простой сибирский паренек, а вон каких высот в хирургии достиг!

– И хорошо. И пусть бы оставался хирургом, а писателя из него делать не надо. Зря ты это… помогал ему.

– И ничего не помогал! – начинал я сердиться.- Книгу он сам написал,- и все там его, от жизни его и от сердца.

– А зачем же писателя в помощь давал? Я же знаю, что это за помощь. Ты тоже «помогал» маршалу Красовскому писать мемуары. Я же помню – в ванной по ночам сидел. Вон она, та рукопись, на полке лежит. Я потом с книгой сверила. Там и строчки одной от Красовского нет. А деньги получали вместе: ты половину и такую же половину – маршал. Ты в Литинституте учился, мы тогда каждую копейку считали, а он… деньги твои не постеснялся взять. Не чистое это дело!

– Там – да, маршал рассказал мне о своей жизни, документы разные дал, к архивам допустил. Я и писал книгу, а тут – иное. Федор Григорьевич сам написал, мы же почистили текст, «причесали» стиль.

– Вот-вот… почистили, причесали,- слова находишь круглые. И фамилию писателя обозначили. Вон…- «Литературная обработка Э. Сафонова». Потом, при других изданиях книги, фамилия Сафонова отпадет,- как с тобой случилось,- а Федор Углов останется. И будет о нем думать читатель: ишь ведь,- хирург, а и писать умеет, и как еще пишет – лучше иного писателя! Вот и выйдет из этой твоей затеи: обманули читателя, обманули и самого Углова. С ним ведь что получится? Сафонова невзлюбит. Ему одно упоминание о бывшем помощнике будет неприятно. И во всех разговорах о книге он его имя никогда не назовет, а все похвалы, если они будут, на свой счет примет. И так до конца жизни: его хвалят, а он улыбается, красуется перед людьми. Да, книга моя, вот видите, каков я, не только хирург, но и писатель вон какой! Одним словом, обман кругом. Нехорошо это.

– Ну вот, Сорокин нагнал волнения, а и ты тоже… В случае с Угловым не будет этого… ну, того, что с Красовским было. Углов – человек большой, красивый. Ему и своей славы хватает, а Сафонова он везде вспомнит и должное ему отдаст. Не верил бы я ему – не принял бы рукопись. А вообще-то у тебя сегодня плохое настроение – Сорокин на тебя хандру нагнал. Не знаешь человека, а уже судишь о нем.

Надежда подошла ко мне, обняла мою голову.

– Не сердись на меня. Но только скажи мне: ты бы принял такую «литературную» помощь?

– Я? Да ты что?

– Ну вот. И я бы не приняла. А вот Красовский и Углов – приняли. С таким-то характером легче достигают большого положения в жизни.

И, прежде чем выйти, добавила:

– Успокойся. Не терзай душу. Такие вот мы – верим людям.

Ушла, а я еще долго сидел и наблюдал игру ложных огней электрического камина.

Грустно и муторно было на душе. Вздыбились волны сомнений, и мне уже не работалось.

Сорокинская истеричность доставала меня и в Радонежском лесу. Он хотя и заходил ко мне теперь реже, но дела его и поступки, калеча судьбы людей, рикошетом ударялись и в мое сердце.

Как-то приехавший ко мне профессор Валерий Павлович Друзин рассказал историю Алексея Емельянова – бывшего моего однокашника по Литинституту. Незадолго до моего ухода из издательства Емельянов пришел ко мне и попросился на работу редактором.

– А что в «Сельской жизни»? – спросил я у Алексея.- Газета – орган ЦК, и ты там, кажется, не последний человек.

– Да, у меня там хорошее положение, но я литератор, и газета мне не по нутру. Хотел бы быть поближе к литературе.

Я пригласил Целищева и Сорокина,- они знали Емельянова и были ему рады. Я позвонил Прокушеву – тот не возражал, и мы предложили Емельянову оформлять документы. Но, пока он оформлял расчет, я ушел из «Современника». Когда же он вновь пришел к Сорокину, тот сказал:

– Я передумал. На работу мы вас не возьмем.

– Как? – удивился Емельянов.- Мы же договорились. Я наконец из газеты ушел, расчет оформил.

– Ничего не знаю. Нам пока редакторы не нужны.

И Емельянов ушел.

Я в тот же день приехал в Москву, позвонил Емельянову, хотел сказать ему, что пойду к Карелину и если Сорокин будет упорствовать, устроим его в другое издательство,- хотел сказать ему все это, но мне ответили: «Емельянова нет. Он умер». В другом месте сказали: «Пришел от Сорокина и в ванной повесился».

Это был удар, после которого я едва отдышался. А когда пришел в себя, позвонил Сорокину. Тот в трубку закричал:

– А-а!… Навязал мне пьяницу! Упился в стельку – вот и повесился.