Последний гетман

Обручение было великолепное, в придворной большой церкви. Разумеется, одним из шаферов был и граф Чернышев, отлучивший жениха от цыганки Азы. Весь Петербург жил этим великим случаем. Церковь не вмещала всех страждущих лицезреть историческое событие. При невесте – Государыня во всем своем царском параде, шлейф несли юные пажи, и Великая Княгиня, ростом пониже и поскромнее. При женихе – Великий Князь Петр Федорович, что ни говори о его невзрачной наружности, наследник российского престола.

А только ли ради старшего брата – целая делегация малороссиян, во главе с несколькими правящими полковниками? Тоже с подобающими дарами, разумеется. Шепталось в толпе мундиров и золоченых камзолов завистливое слово: «Гетман!… Гляди, подрастает!… Зри в корень!… Не зря малороссияне гужуются вокруг братьев Разумовских, ой не зря…»

Петровские «Ведомости» посчитали сие за главное событие, которое следовало увековечить:

«… Невеста ведена с литавры и трубы маршалом е. с. князем Трубецким с шаферами. Затем невесту повел Его Императорское Высочество, за нею следовали Е. В. Государыня, Великая Княгиня и другие чиновные дамы в церковь».

Разве при каком-нибудь нищем немецком герцоге могла быть такая честь?!

Гордый батюшка, родом царствовавших при Петре Великом Нарышкиных, смирил свою гордыню, думал довольную мысль: «Бог даст, зять далеко пойдет, а с ним и моя дщерь!…»

Пятнадцатилетняя дщерь, одна из многих фрейлин-девиц, служивших при Государыне на побегушках, проснулась на другой день не только оставившей в супружеской постели свое заплаканное девичество, но и дамой истинно великосветской.

К концу дня Государыня Елизавета Петровна, во время изрядного и торжественного застолья, пожаловала Екатерину Ивановну Нарышкину, сиречь теперь Разумовскую, в чин придворной статс-дамы и возложила на нее орден Святой Анны.

Лучшего свадебного подарка для женщины во всей империи не было…

VII

Ученый муж новой статс-дамы хоть и немного, но все же занимался делами. Позевывая и по привычке уже завалясь плечом на стол, думая не о том, кто прав, Ломоносов или там Шумахер, а о Катеринушке. Уезжая и целуя ее в заспанные глазенки, обещал:

– Я там недолго… с этими чертовыми физиками и пиитами… Береги себя.

Отнюдь нелишнее прибавление, если учесть, что Катеринушка как-то уж сразу стала «чижолая». Да!

Но вечно «чижолой» была и ненасытная Академия. Он начал было разбираться в дрязгах и сплетнях, опутавших академиков, профессоров и распоследних адъюнктов… кто их там разберет! Ведь при Академии был еще и университет, и даже гимназия, все в общей куче, и если бы Теплов своими руками не разгребал десятилетиями копившееся дерьмо…

Что говорить, Теплов подсказывал, крутил-вертел профессорскими головами. В том числе и самой твердолобой, ломоносовской. Публичные лекции по физике? Гм… Недурно, что ли?

– Недурно, Кирилл Григорьевич. С нашего соизволения, он трактует целую программу, чтоб разослать во все надлежащие сферы… извольте сами протрактовать…

Вздохнув, отодвинул типографский сшиток:

– Ну и речь твоя! От академиков понабрался? Зачитай маленько.

Теплов по-свойски придвинулся со своим креслом к левому уху, – правое-то лежало на обрушившемся к столу плече, да еще ладошкой прикрытое, – переждал несколько угрюмых вздохов и начал:

«… Блаженства человеческие увеличены и в высшее достоинство приведены быть могут яснейшим и подробнейшим познанием натуры, которого источник есть натуральная философия, обще называемая физика. Она разделяет смешение, различает сложение частей, составляющих натуральные вещи, усматривает в них взаимные действия и союз, показывает оных причины, описывает непоколебимо утвержденные от создателя естественные уставы, и в уме воображает, что от чувств наших долготою времени, дальностью расстояния или дебелостию великих тел закрыто…»

Всхрапнувший было президент на последних словах встрепенулся и вскинул правое плечо:

– Дебелость? Великих тел? Не про меня ли уж Ми-хайло там резонит?

Теплов, смеясь, развел руками:

– Кто его разберет! Такой уж он человек.

На ум впало разобраться самому президенту. Он резво, чего нельзя от него было ожидать, вскочил с кресла, схватил за бока своего чтеца и высоко поднял над головой, кружа и чуть не сшибая его болтающимися ногами привезенную из Германии хрустальную люстру о пятидесяти позолоченных подсвечниках.

– Дебелость!… – спустил его на землю. – Есть, пожалуй. Давай еще маленько подебелим, да и домой поеду.

Теплов уже привык к некоторым странностям своего ученика, но все же ошарашенно отдувался: