Последний гетман

А ему было не холодно, даже тепло, как после чугунной ванны. Хоть и жулики братья Демидовы, а молодцы – славную ладью сварганили на своих уральских заводах. Так согрела, что и в дороге тело не мерзнет. Он только сейчас обнаружил – в зимнем возке голышом! Правда, стены возка обиты медвежьими шкурами и бархатом по ним, да не дворец же с пылающим камином. Это там, на Мойке, хорошо посидеть перед огнем, распахнув шлафрок. Здесь и того не было – истинно Божий человек. В жизни своей он видывал, как Божьи-то люди шлепают босиком по снегу; здесь же чего шлепать: посиживай на медвежьих шкурах, застланных ковром. Не, не мерзнет! Словно так и быть должно. Если и удивляло что, так бесцельность поездки, зимнего бездорожья, всего происходящего. Но ведь был же ранее какой-то смысл?.. Он отдавал себе отчет в том, что собрался для какого-то важного дела, очень важного, вот только позабыл, когда дело-то, как зимний лист, отпало. Явный мороз за стенами возка – вон в каком инее окрестные дерева! – а окошко не замерзло, даже не отпотело от жаркого дыхания. Поэтому и видел он сугробы, бурые волны катящихся по ним дубовых листьев. Опять же это – черт знает что! По сторонам березы белостволые, тоже голые, как и он сам, а лист метет дубовый. Крепок лист, да все же свалился под усиливающимся ветром. Да, начал яриться ветер за стенами возка, потому что березы гнутся долу верхушками – до самых сугробов. Вроде как кричат, стонут от боли, пропуская мимо своих голых ног волны бурого дубового листопада. Да так скрипят, что в ушах звенит. Он пробовал их утешать, кричал что-то сквозь затворенное окно – не слышат.

Да ведь и здесь все забурело – алый бархат отставал, отлипал от стен, как плохо приклеенная бумага, – бурая шерсть из-под нее топорщилась, даже медвежьим духом шибало. Бурый потолок со свисающей медвежьей мордой – откуда она взялась? Он стрелял на охоте медведиху – у старшего брата в Гостилицах, – да не убил же, чего она скалится пастью? Сожрать хочет? Как бы не так! Он и сам медведем рявкнул – убралась мордаха обратно в долгий мех. Глянул на себя – уж истинно и сам медведем стал, забурел до неузнаваемости. Чего удивительного? Час ли, день ли, целую ли вечность скачут кони… За это время бархатный шлафрок на плечах истлел, так же, как и бархат на стенах. Голь телесная, прежде белая, от давности дней, от прожитых лет, как и все здесь, забурела. И уже не рукой – лапищей гладил он свое пузо, скреб когтями, не чувствуя боли. Только досадуя: куда прут эти толстозадые кобылы?.. Запрягалась вроде бы тройка, а теперь только две остались; передняя стенка возка куда-то отпала, явно два кобыльих зада колышутся перед глазами. Тоже бурые, под общий цвет, обросшие скатанной шерстью. Знай пыхтят по непролазные сугробы!

– Куда вы прете? – погрозил им когтистой лапищей.

Не думал, что кобылы могут говорить, но левая пристяжка обернула оскаленную, как и у медведицы, морду, захохотала на весь лес:

– Ха-ха… Туда, туда! – показала взметнувшимся хвостом куда-то вперед.

Да куда?.. На каменную стену, сложенную из громаднейших валунов. Истинная крепость! Вроде Шлиссельбурга какого-то…

– Не видишь, дурак, куда тебя везут? – и правая морда обернулась, закидывая хвост через голову, как указующим помелом. На помеле-то, поди, ведьмы скачут? При чем здесь кобылы, медведи, непролазные сугробы? Помелу везде дорога, пролетает как истая тварь.

– Куда, несчастные дуры?.. Все тот же ответ:

– Сам дурак… ха-ха!…

– Что, не бывал здесь?.. Бывал, бывал. Слезай, приехали!

– Голышом-то? Под бурой шерстью?!

Ничего не ответили. Сами отпряглись-распряглись, взбрыкнули копытами – и как не бывало! Ни их самих, ни возка. Вывалили прямо в сугроб, под камнями крепости, голышом…

Вот когда только холод прошиб!

– Да что же это такое деется?! – истинно по-медвежьи рявкнул. Ответ был уже не кобылий – стариковский, ласковый:

– А утро деется, ваше сиятельство. Доброе утрецо! Вы велели не давать вам засыпаться, уж давно тормошу. Видать, перекушали вечор?

Глядь, старый Авхимыч! Набросил скинутое на пол соболье одеяло, качает седой головой:

– Ох, ваше сиятельство, трудна, поди, была дорога?.. Он с удовольствием потянул одеяло на себя, сквозь душистый мех пробурчал:

– Трудна, Авхимыч. Полежу еще маленько. Но ты долго нежиться не давай. Некогда…

Вспомнилось, что и в самом деле времени нет. Дела?.. Да еще какие!

VII