Последний гетман

Графинюшка под эти италийские взвизги, которые прошибали все стены огромного дворца, совсем самоудалилась в свои покои. Оно вроде и к лучшему: под руготок да матюжок одиннадцать раз деток заводили, к чему еще? Но ведь дочки были, где-то там на женской половине крутились. Как бы замуж без него не выскочили, по примеру старшей, Натальи. Долго ли, коль перепало им больше разумовской, нежели нарышкинской, крови. Батька-то, чего там… пошаливает! слышали иногда мамашины крики, не на ус, так на локон подвитой мотали. Скучно. Не Петербург: ни балов, ни театров. Иногда отваживались бурчать:

– Батюшка, когда же ваш теантер будет? Грамоту знали, слова с нарочитой язвительностью коверкали. Потрафляя, он обещал:

– Скоро, скоро. Уже заканчивают репетиции. Может, они когда-нибудь и закончились бы, но тут кухарка Данька, целое утро шаставшая около дверей его кабинета, вдруг отважилась с отчаянной решимостью броситься к ногам:

– Ясновельможный пане! Убейте нехабицу! Кастрат в першие же дни черево мни навустробил, теперь – во!… – Кажется, она для смелости подвыпила, потому что юбку вздернула аж до пупка. – Кнутом запорите, ясновельможный, можа, брюшина хуть лопне…

Одного взгляда было довольно: в самом деле, навустробил! Ай да кастрат!

Этого ему только и не хватало – совсем уж в бабские дела влезать. Рукой к полу махнул:

– Прикрой голь!

Данута, которую все звали Данькой, кухарка была хорошая, да и собой ничего молодица. Как угораздило от кастрата забрюхатеть? Не сложно отослать ее куда-нибудь подальше из усадьбы, но что с кастратом-то делать?

Сунул денег, велел сказать управляющему, чтоб перевел ее в портомойню, на речные задворья, стало быть, а сам по уходе вызвал денщика Миколу.

Войдя, тот остолбенел: гетман смехотворным медведем ревел:

– Светы небесные! Девки от кастратов беременеют!

Микола стоял почтительно и молчаливо, поигрывая эфесом тяжелой сабли. Пора было пояснить свой хохот.- Ну что, Микола? Немало я тебе давал глупых заданий, но это – глупее некуда. А все ж надо. Надо! Ты, – остановил его играющий эфес, – вот что… Слухай и не ухмыляйся. Возьми троих хлопцев неболтливых… хватит, справитесь… Поймайте кастрата, который помоложе, заведите его в какую глухую камору, стащите портки… и проверьте, может ли этот кастрат брюхатить девок? Ты понял, Микола?

Тот помотал чубатой башкой:

– Не, не понимаю.

Пришлось объяснять, не называя, конечно, имени.

– Девку брюхатую я сам видел. Славно накачал пузенько! Не ухмыляйся мне! – прикрикнул. – Девке что: юбку задрала – удостоверяйся. Но теперь ведь надо в портки кастрату лезть. Это-то хоть сообрази – что в портках? Ничего, ощупайте, а если надо – и оторвите. Ругать не буду. К вечеру мне доложишь. Ну, теперь-то хоть понятно?

– Начал понимать, ваше сиятельство… ну уж верно, заданьице!… Как бы меня-то не осмеяли.

– Говорю же: возьми неболтливых хлопцев. Валяй, Микола!

В развалку, нехотя, но пошел валять. По любви приверженной гетман разрешает вольности, но не до такой же степени, чтобы не выполнять даже самое зряшное поручение.

А самому гетману стало грешно-весело. Бог некарающий – от кастратов детки появляются! Он попробовал под это веселое настроение заняться делами – ка-ки-ие дела?..

В ответ на высочайшее прошение – открыть Батуринский университет – до сих пор нет доброго знака. И это при том, что прошение наверняка прошло через руки Григория Теплова, вместе с которым и зачинали первый прожект. Письмецо-то неофициальное мог написать, стервец? Нет, майся здесь в полном неведении!

Но как ни сердил себя – не сердилось. Мысль о глупой Даньке постоянный смех вызывала. Как же она обратала италийского кастрата? Даже нечто вроде зависти появилось. Его вот любезная графинюшка не обратает, не-ет… Иль он хуже какого-нибудь кастрата? Пробавляйся вот на стороне.

Лукавил, конечно, ясновельможный гетман; для успокоения подгулявшей совести, что ли. Дурная-то кровь не сходила, била куда ни есть под брюхо. Сорок годиков всего, эва! Как ни обзывай себя стариком, не по старости же он так исправно прогуливался по берегу Сейма? В марте отметили всем казацким кругом гетманские именины, а сейчас уже май зеленой ногой ступил на берег Сейма. Ветлы, осоки и даже нагорные дубы солнце почувствовали – он-то такой ли уж губошлепый? Походный шатер уже с месяц стоял над обрывом. Для красы, что ль? Озелененная садовниками тропинка была доступна только троим: ему самому, Миколе, ну и, конечно, ей…

Даня уже была там, хозяйничала. Все потребное Микола да камердинер приносили. Микола, так, пожалуй, с приглядкой. Чего, такого – хлопец гарный. Не пора ли оженить его?

От этой неизбежной мысли взгрустнулось, и поцеловал он Даню, наверно, холодновато. Зыбкая душа, сразу почувствовала:

– Что случилось, Кирюша?

Он хотел намекнуть ей про ревность, а сказал совсем про другое:

– Кастрат меня замучил, Даня, кастрат!

Сути, конечно, она не понимала и похлопала, обнимая, чуть пониже спины:

– Кострец, мабыть, застудился?

За кострец-то он и прижал ее обеими лапищами, сразу повеселев:

– Он, проклятый!

Даня задернула полог шатра:

– Да погоди ж ты, ненасытный…