Последний фронтир. Путь Воина

В шею бы сама таких гостей гнала.

Но ведь монахи терпеливые? Они на все смотрят иначе — с любовью, с пониманием, со смирением.

Или как?

В тот момент, когда рука Лин отклонилась назад, чтобы ударить по старинному гонгу и оставить на нем очередную царапину, с обратной стороны дверей раздался металлический скрип. Послышались чьи-то шаги, лязг отворяемого засова, шорох приминаемой тяжелым порогом травы.

Наконец-то! Наконец-то ее услышали!

Массивная дверь отъехала назад, но не намного — недостаточно, чтобы протиснуться внутрь, — а на Белинду взглянули узкие, черные глаза.

Совершенно не смиренные и не терпеливые.

— Впустите. Хотя бы переночевать. Я очень долго добиралась сюда — думала, вашего монастыря не существует, — проголодала, одрогла… То есть продрогла, оголодала…

Все это она причитала в тот момент, пока странного вида человек — мужчина, одетый в плотный коричневый халат, накинутый поверх однотонных кофты и штанов, — вышел наружу и теперь сурово и внимательно оглядывал поврежденный бубен.

— Простите, я не хотела его портить, боялась, что не услышите.

Монах — если то вообще был монах (на которого открывший двери мужчина, по мнению Лин, совершенно не подходил) — не издавал ни звука. Разрезанные по бокам полы длинного плотного халата оттопыривали длинные узкие ножны, по бокам головы у ушей болтались два тонких, перехваченных нитями, хвостика. Хвост подлиннее — нет, очень длинный хвост — до самых ягодиц — болтался сзади, перехваченный уже не ниткой, но витой заколкой. На ногах ни обуви, ни даже носок — босой, — и в руках ничего. Лицо жесткое, скуластое, неприветливое.

— Эй, пожалуйста, — ей вдруг показалось, что ее не пустят. Черт, зря она попортила бубен, — выслушайте меня…

— Портить. Тхар, — отрезал незнакомец и — о, ужас — направился обратно к двери, не взглянув на гостью. — Духи. Карать.

Духи?

Белинда посеменила за монахом, надеясь протиснуться следом за ним в дверь, а уже там внутри объяснить, что к чему и извиниться.

Но ее не пустили.

Человек с собранными в три хвоста волосами и черными широкими бровями на плоском лице, протиснулся в ворота, развернулся и преградил Лин дорогу.

— Не ходить.

Говорил он странно, обрывисто и крайне непонятно, как если бы переводил собственные слова с чужого непривычного слуху языка.

— Пустите. Пожалуйста! Я ведь здесь не просто так.

— Тхар. Духи. Карать.

Да, дался ему этот Тхар!

— Я заплачу!

— Заплачишь.

И дверь перед ее лицом захлопнулась.

Тхар. Значит, их священный — так его растак — бубен назывался Тхаром. Чудесно. И из-за него она теперь стоит в сгущающихся сумерках — еще несколько минут, и тьма опустится, хоть глаз выколи, — трясется от холода в мокрой одежде, стучит зубами от усталости и голода и слушает, как с другой стороны ворот удаляются шаги.

Чудесно.

Чудесно, просто замечательно!

Стоило взбираться на этот гребаный холм целый день, чтобы к вечеру все-таки заночевать перед закрытыми воротами.

Может, снова в бубен? В Тхар?

Ей вдруг представилось, как после очередного удара по изрядно оцарапанному уже Тхару она получит в свой «тхар», то бишь в тыкву. И этим добавит себе еще пару фингалов под глазами.

Уж этот не промахнется, как Джордан.

Сосны поодаль стены застыли неприветливыми часовыми; по вытоптанному перед воротами пятаку и булыжникам зашуршало — с неба хлынул дождь.

Этого еще не хватало.

А шаги продолжали удаляться.

Нет, нет, только не это…

Лин в отчаянии навалилась на массивные деревянные ворота и подолбила по ним кулаками.

— Пустите, пустите! Что вы — не люди? Хоть на одну ночь!

Скребли шершавую поверхность короткие ногти, упирался в доски лоб — двери пахли сырой древесиной.

Нет, ей не хотелось, как тот юнец-подмастерье, валяться здесь под дверьми трое суток напролет и молить «пустите» — совершенно не хотелось. Но и в Тхар нельзя — духи там, да и этот плосколицый уже недобро смотрит. Что же сказать? Что прокричать, пока не ушел совсем? Ведь не вернется второй раз — изверг, — намеренно не вернется.

Лин резко оттолкнулась от запертых дверей и всхлипнула.

— Сволочи вы! Я же столько шла! Тяжело, далеко — холм-то ваш — гребаный холм — высокий!

Как теперь с него спускаться? Не на земле же ночевать, ей-богу?

— Думаете, сама я сюда поперлась? Делать мне больше нечего?

Теперь Белинда каркала раненой вороной — отчаянно, зло, сквозь слезы. Этим неприветливым монахам хотелось не то отомстить напоследок, не то выплакаться.

— Это все Мира — Мира с гребаного моста. Дура какая-то. Иди, говорит, в Тин-до — туда твоя дорога. И чего я пришла? Зачем? Какого черта я так долго сюда перлась — чтобы передо мной закрыли двери?!

Лин вновь с отчаянием долбанула створки — уже не для того, чтобы они распахнулись, а чтобы сбить с души злость.