Последний единорог

— Я обещал только, что вы увидите какие–то знаки единорогов, — и вы их увидели. Ваши владения благословенны больше, чем заслуживает любая земля, потому что они прошли по ним свободными. Что же касается вас, вашего сердца и того, что вы сказали и чего не сказали, то она будет помнить это все, даже когда люди останутся только в детских сказках, написанных кроликами. Подумайте об этом и успокойтесь.

После этого Король больше не говорил, а Шмендрик пожалел о своих словах.

— Она коснулась вас дважды, — промолвил он через некоторое время. — Первый раз — чтобы вы снова вернулись к жизни, а второй — ради вас самого.

Лир ничего не ответил, и волшебник так никогда и не узнал: услышал тот его или нет.

Шмендрику приснилось, что единорог пришла и остановилась подле него на восходе луны. Тонкий ночной ветерок ерошил и трепал ее гриву, а луна сияла на ее маленькой голове, вылепленной из снежных хлопьев. Он знал, что это сон, но был счастлив увидеть ее.

— Как ты прекрасна, — сказал он. — Я тебе так этого и не сказал.

Он бы разбудил остальных, но ее глаза пропели ему предупреждение так ясно, будто были двумя испуганными птичками, и он понял, что если сдвинется с места, чтобы позвать Молли и Лира, то разбудит только самого себя, а она исчезнет. Поэтому он лишь сказал:

— Я думаю, они любят тебя больше, хотя я тоже стараюсь, как могу.

— Вот почему, — ответила она, и он не смог понять, чему она отвечала. Он лежал очень тихо, надеясь, что сможет вспомнить точную форму ее ушей, когда проснется утром. Она сказала: — Ты теперь — истинный и смертный колдун, как тебе всегда хотелось. Счастлив ли ты?

— Да, — ответил он со спокойным смехом. — Я — не бедный Хаггард, чтобы терять желание своего сердца в обладании тем, чего желаю. Но есть колдуны и колдуны; есть черная магия и есть белая магия — и бесчисленные оттенки серого между ними, и я теперь вижу, что все это — одно и то же. Предпочту ли я быть тем, кого люди назовут мудрым и добрым волшебником, который помогает героям, перечит ведьмам, злобным лордам и несговорчивым родителям, вызывает дождь, лечит сибирскую язву и безумные порывы, снимает котов с деревьев, — или предпочту реторты, полные эликсиров и эссенций, порошки, травы и отравы, запертые на замки книги некромантов, переплетенные в кожи, которым лучше оставаться неназванными, мутный туман, собирающийся в каморке, и сладкий голос, пришепетывающий в нем? Какая разница, ведь жизнь коротка, и смогу ли я в ней много помочь или много навредить? У меня, наконец, есть моя сила, но мир по–прежнему слишком тяжел для того, чтобы я мог его сдвинуть, хотя мой друг Лир, может быть, считает иначе. — И он снова засмеялся в этом своем сне — чуточку грустно…

Единорог промолвила:

— Это правда. Ты — человек, а люди не могут сделать ничего, что имело бы какое–нибудь значение. — Но ее голос был странно медленен и чем–то отягощен. — Что же ты предпочтешь?

Волшебник рассмеялся в третий раз:

— О, это вне всякого сомнения будет добрая магия, поскольку тебе она понравится больше. Не думаю, что когда–нибудь увижу тебя снова, но я буду стараться делать то, что доставило бы тебе удовольствие, если бы ты об этом знала. А ты — где будешь ты весь остаток моей жизни? Я думал, ты уже давно ушла домой, в свой лес.

Она чуть отвернулась в сторону, и внезапный свет звезд, осветивший ее плечи, придал всей его болтовне о магии привкус песка в горле. Бабочки, мошкара и другие ночные насекомые, слишком мелкие для того, чтобы быть чем–то в отдельности, подлетали и медленно танцевали вокруг ее яркого рога, но она не выглядела от этого глупо, — наоборот, было похоже, что они, мудрые и милые, прилетели сюда в ее честь. Кот Молли терся об ее передние ноги, бродя между ними туда и сюда.

— Остальные ушли, — сказала она. — Они разбрелись по тем лесам, откуда пришли, не парами, но поодиночке, и люди будут замечать их не чаще и не легче, чем если бы они по–прежнему оставались в море. Я тоже вернусь в свой лес, но не знаю, буду ли я жить в довольстве там или же где–нибудь еще. Я была смертной, и какая–то часть меня все еще смертна. Я полна слез, голода и страха смерти, хотя не могу плакать, ничего не желаю и не могу умереть. Я теперь — не как другие, ибо никогда не рождался единорог, который мог бы сожалеть, но я — я могу. Я сожалею.

Шмендрик спрятал лицо, как дитя, хоть он и был великим волшебником.

— Прости меня, прости меня, — бормотал он в собственные запястья. — Я причинил тебе зло, как Никос — тому, другому единорогу, с тем же самым благим намерением, и переделать все это могу не больше, чем он. Мамаша Фортуна, Король Хаггард и Красный Бык вместе взятые были добрее к тебе, чем я.

Но она ответила ему нежно:

— Мой народ снова есть на свете. Никакая печаль не поселится во мне так надолго, как эта радость, — кроме одной, а я благодарю тебя и за нее тоже. Прощай, добрый волшебник. Я попытаюсь пойти домой.