Последний единорог

Лишь паучиха не обратила никакого внимания, когда единорог позвала ее в открытую дверь. Арахна ткала паутину, которая ей самой казалась Млечным Путем, начинавшим опадать, как снег. Единорог прошептала:

— Ткачиха, свобода — лучше, свобода — лучше. — Но паучиха, не слыша, перебегала вверх и вниз по своему железному станку. Она не остановилась, даже когда единорог воскликнула: — Она на самом деле очень симпатичная, Арахна, но это ведь не искусство. — Новая паутина опадала по прутьям клетки, словно снег.

Потом поднялся ветер. Паутину сдуло единорогу прямо в глаза, и она исчезла. Гарпия начала бить крыльями, призывая всю свою силу, будто подкравшаяся волна с ревом тащила за собой на берег воду и песок. Налитая кровью луна вырвалась из облаков, и единорог увидела гарпию — набухшее золото, ее развевавшиеся волосы разгорались, а холодные, медленные крылья раскачивали клетку. Гарпия смеялась.

В тени клетки единорога на коленях стояли Рух и Шмендрик. Волшебник сжимал тяжелую связку ключей, а Рух тер руками голову и моргал. Их лица, обращенные к восстававшей гарпии, были слепы от ужаса, и оба они гнулись по ветру. Ветер сталкивал их вместе, и их кости звенели.

Единорог зашагала к клетке гарпии. Шмендрик–Волшебник, крошечный и бледный, все открывал и закрывал рот, обернув лицо навстречу единорогу, и та знала, что он кричал ей изо всех сил, хотя ничего не могла услышать:

— Она убьет тебя, она убьет тебя! Убегай, глупая, пока она еще в плену! Она убьет тебя, если ты ее освободишь! — Но единорог шла дальше, следуя свету своего рога, пока не остановилась перед Селаэно — Темной Гарпией.

На мгновение ледяные крылья молча зависли в воздухе, словно облака, и старые желтые глаза впились в сердце единорога и притянули его ближе.

«Я убью тебя, если ты меня освободишь, — говорил этот взгляд. — Освободи меня.»

Единорог опустила голову, и рог ее коснулся замка на двери клетки. Дверь не распахнулась, и железные решетки не растаяли в свете звезд: гарпия расправила крылья, и четыре стены ее тюрьмы медленно раскрылись и опали, словно лепестки какого–то огромного цветка, пробудившегося в ночи. А сама гарпия расцвела во всем этом разорении, ужасная и свободная, крича кошмарным криком, с развевающимися волосами, подобными мечу. Луна съежилась и трусливо бежала.

Единорог слышала собственный голос — она кричала не в ужасе, но в изумлении:

— О, ты — как я! — Она радостно встала на дыбы, чтобы встретить стремительное падение гарпии, и ее рог взметнулся ввысь, навстречу злобному ветру. Гарпия нанесла один удар, промахнулась и развернулась прочь. Ее крылья бряцали, дыхание извергало жар и вонь. Она пылала над головой единорога, и та видела свое отражение в бронзовой груди гарпии и чувствовала, как от тела чудовища исходит сияние. Так они кружили друг напротив друга, будто двойная звезда, и под ссохшимся небом не было ничего реальнее их. Гарпия смеялась от восторга, и ее глаза стали медового цвета. Единорог знала, что она готовится к новому удару.

Вот она сложила крылья и звездой пала вниз — но не на единорога, а куда–то за нее, так близко, что какое–то перышко до крови оцарапало ей плечо: яркие когти гарпии тянулись к сердцу Мамаши Фортуны, которая распростерла острые руки, точно призывая гарпию домой.

— Не сами! — победно выла ведьма им обеим. — Вы никогда не смогли бы освободиться сами! Вас держала я! Я! — Гарпия, наконец, дотянулась до нее — и она сломалась, как мертвая палка, и упала на землю. Гарпия, сгорбившись, накрыла ее тело собой, и ее бронзовые крылья стали красными.

Единорог отвернулась. Где–то поблизости она слышала детский голосок, твердивший, что она должна бежать, она должна бежать. Это был волшебник. Его глаза были огромны и пусты, а лицо, и так всегда слишком молодое, проваливалось куда–то в детство, пока единорог смотрела на него.

— Нет, — ответила она. — Пойдем со мной.

Гарпия издала густой счастливый звук, от которого колени волшебника вновь растаяли. Но единорог повторила:

— Пойдем со мной. — Они вместе вышли из Полночного Карнавала. Луны не было, но в глазах волшебника луной сияла единорог — холодной, белой и очень старой луной, освещавшей ему путь к спасению — или к безумию. Он шел за единорогом, ни разу не оглянувшись назад, когда услышал отчаянный сбивчивый топот тяжелых ног, гром бронзовых крыльев и прерванный на полузвуке вопль Руха.

— Он бежал, — сказала единорог. — Никогда нельзя бегать ни от чего бессмертного. Это привлекает их внимание. — Ее голос был нежен и безжалостен. — Никогда не беги, — говорила она. — Иди медленно и притворяйся, что думаешь о чем–то другом. Пой песню, читай стихи, показывай свои фокусы, но иди медленно, и она, может быть, не станет тебя догонять. Иди очень медленно, волшебник.