Последний дон

Успех Клавдии в качестве сценариста и немалые усилия со стороны ее агента Мело Стюарта привели к тому, что ее книга все же была издана. Она удостоилась умеренных похвал со стороны одних критиков и такой же негромкой ругани со стороны других. Последняя была вызвана в первую очередь тем, что автор книги являлся киносценаристом. Но самой Клавдии ее книга все равно нравилась. Она не шла с прилавков, и прав на ее экранизацию тоже никто не просил, но она, по крайней мере, увидела свет. «Самому великому из живущих ныне писателей Америки», — надписала она на одном экземпляре, прежде чем вручить его Вейлу. Это, впрочем, не помогло.

— Ты очень счастливая девочка, — сказал он. — Ты не писатель, а сценарист. И писателя из тебя никогда не выйдет.

Следующие тридцать минут он — без всякой, впрочем, злости и сарказма — посвятил раздеванию ее книги догола и доказательству того, что произведение Клавдии — полная белиберда, не обладающая ни глубиной, ни четкой структурой, ни правдоподобными характерами, и, что даже диалоги, которые, как она считала, ей удались, лишены всякого смысла и смехотворны. Этот убийственный анализ был, однако, столь логичным и безукоризненным, что Клавдия не могла не согласиться с его правотой.

Под конец Вейл, по его мнению, подсластил пилюлю.

— Для восемнадцатилетней девушки это очень хорошая книга, — сказал он. — Всех недостатков, о которых я упомянул, могло бы не быть, если бы у тебя было побольше опыта, даже если бы ты просто была немного старше. Но существует одна вещь, исправить которую ты не сумеешь никогда. Тебе не дано владеть языком.

Вот с этим Клавдия согласиться не могла и, несмотря на шок, обиделась. Некоторые критики в своих рецензиях особенно подчеркивали лиричность ее слога.

— В этом ты ошибаешься, — возразила она. — Я старалась, чтобы каждая моя фраза была как можно более совершенной. И кстати, в твоих книгах меня больше всего восхищает именно поэтика твоего языка.

В первый раз за все их знакомство Вейл улыбнулся.

— Благодарю тебя, хоть я вовсе и не старался звучать поэтично. Мой язык рождается и изменяется в зависимости от личности того или иного персонажа. А твой язык, твоя поэзия в этой книге надуманные. Они насквозь фальшивые.

После этих слов Клавдия ударилась в слезы.

— Да кто ты вообще такой, чтобы говорить мне такие жестокие вещи, черт тебя подери! Тоже мне, гений нашелся! Почему ты так уверен в своей правоте?

Такая бурная реакция озадачила Вейла.

— Послушай, — примирительно произнес он, — ты можешь писать книги, которые будут издаваться, и в конце концов помрешь с голоду. Но для чего это нужно, если ты гениальный сценарист? Что касается моей правоты, то это единственное, в чем я действительно уверен. Или, по-твоему, я не прав?

— Дело не в том, что ты не прав, а в том, что ты садист и сволочь, — проговорила сквозь слезы Клавдия.

Вейл смотрел на плачущую женщину с тревогой.

— Ты талантлива. У тебя дар чувствовать диалоги киногероев, ты мастерски выстраиваешь сюжетную линию. Ты на самом деле понимаешь кинематограф. Так зачем же тебе, вместо того чтобы стать автомехаником, превращаться в кузнеца? Ты киношный человек, а не писатель.

Клавдия посмотрела на собеседника широко открытыми глазами.

— Ты сейчас даже сам не осознаешь, как сильно меня оскорбляешь.

— Очень хорошо осознаю, — отозвался Вейл, — но делаю это для твоей же пользы.

— Прямо не верится, что я говорю с тем же самым человеком, книгами которого зачитывалась, — ядовито бросила она. — Да и никто не может поверить, что их на самом деле написал ты.

В ответ на это Вейл радостно закудахтал:

— Вот это верно! Здорово, правда?

В течение следующих нескольких недель, встречаясь за работой, он держался с ней холодно и отчужденно, полагая, что их дружбе пришел конец. В итоге Клавдия сказала ему:

— Не напрягайся, Эрнест, я тебя уже простила. Откровенно говоря, я даже думаю, что ты был прав. Но зачем надо было быть таким жестоким? В какой-то момент мне даже показалось, что в тебе заговорил самец. Знаешь, как это бывает: сначала оскорбить женщину, а затем швырнуть ее в постель. Но затем я поняла, что ты для этого слишком туп. Когда будешь потчевать меня своими горькими пилюлями в следующий раз, не забудь посильнее подсластить их.

Вейл передернул плечами.

— Моя работа — единственное, что у меня есть. Если я не буду в ней честен, я стану ничем. А жестоким я был только потому, что ты мне очень нравишься и глубоко небезразлична. Ты даже сама не знаешь, какое ты сокровище.

— И что же во мне особенного? — с улыбкой спросила Клавдия. — Талант, юмор или красота?

Вейл с раздражением отмахнулся.

— Нет-нет! На тебе лежит благословение. Ты очень счастливый и жизнерадостный человек. Ни одна трагедия не сумеет тебя сломить, а это очень редкий дар.

Клавдия задумалась над его словами.

— Знаешь, во всем этом есть что-то весьма обидное. Может, моя жизнерадостность — признак глупости? — Помолчав, она добавила: — Может, разумнее было бы изображать печаль?

— Конечно, — с иронией отозвался Вейл. — Я всегда печален и, значит, разумнее тебя?

Оба рассмеялись, и Клавдия обняла писателя.