Последний дон

– Клавдия, я согласен с тобой всем сердцем. Кино – это искусство. Я жалуюсь просто из зависти. Фильмы лишают романы смысла. Что толку сочинять лирическое отступление о природе, живописать мир яркими красками, изображать прекрасный рассвет, горный хребет, покрытый снегом, и внушающие благоговение волны великих океанов? – декламировал он, размахивая руками. – Что можно сказать словами о страсти и красоте женщины? Что толку от всего этого, если это все можно увидеть на киноэкране, запечатленное пленкой «Техноколор»? О, эти загадочные женщины, с полными алыми губами, их чарующие глаза, когда ты видишь их с голыми попками, а их титьки выглядят аппетитно, как бифштекс по-виллигтоновски. И все это даже намного лучше, чем в реальной жизни, не говоря уж о прозе. Как же нам писать об изумительных деяниях героев, разящих своих врагов сотнями, одолевающих великие искушения и саму судьбу, когда ты можешь узреть это наглядно вместе с реками крови, с мучительно искаженными, агонизирующими лицами на экране. Всю работу выполняют актеры и камеры, тебе не надо даже шевелить извилинами. Сталлоне, поверженный в виде Ахиллеса при Илионе. Единственно, что не под силу киноэкрану, – это забраться в мысли героев, он не может воспроизвести процесс мышления, сложность жизни. – Вейл на минутку смолк, затем задумчиво проронил: – Но знаете, что хуже всего? Я элитный автор. Я хотел быть художником, чтобы стать особенным. Вот почему мне так претит то, что кино – такое демократическое искусство. Кино может сделать любой. Ты права, Клавдия, я видел фильмы, которые трогали меня до слез, и знаю наверняка, что люди, сделавшие их, – мерзкие, бесчувственные, необразованные типы, не имеющие совести ни на йоту. Киносценарист безграмотен, режиссер эгоманьяк, продюсер – убийца морали, а актеры молотят кулаками в стену или в зеркало, чтобы продемонстрировать аудитории, что они огорчены. И все-таки фильм достигает цели. Как такое может быть? А штука в том, что составными элементами в кино входят скульптура, живопись, музыка, человеческие тела и техника, в то время как в распоряжении романиста только вереница слов, черный шрифт на белой бумаге. И, правду говоря, это не так уж ужасно. Это прогресс. Это великое, новое искусство. Демократическое искусство. Да еще искусство без мук. Просто купи подходящую камеру и собери друзей. – Вейл лучезарно улыбнулся женщинам. – Ну, не чудесно ли – искусство, не требующее настоящего таланта? Какая демократия, какой целительный эффект – сделать собственное кино. Оно заменит секс. Я иду смотреть твое кино, а ты идешь смотреть мое. Это искусство, которое преобразит мир. Оно и к лучшему. Клавдия, будь счастлива тем, что занимаешься видом искусства, которому принадлежит будущее.

– Ты ничтожный балбес, – бросила Молли. – Клавдия сражалась за тебя, отстаивала тебя. А я была с тобой куда более терпелива, чем с любым убийцей, которого защищала. А ты пригласил нас на обед, чтобы осыпать оскорблениями.

– Я вовсе не осыпаю вас оскорблениями, – с неподдельным изумлением возразил Вейл, – я просто даю определения. Я вам благодарен и люблю вас обеих. – Немного помолчав, он униженно промолвил: – Я вовсе не говорю, что я лучше, чем вы.

– Эрнест, из тебя так и прет вздор, – расхохоталась Клавдия.

– Но только в реальной жизни, – дружелюбно отозвался Вейл. – Нельзя ли еще немного поговорить о деле? Молли, если бы я отправился на тот свет и моя семья получила все права, заплатила бы «ЛоддСтоун» пять процентов?

– Как минимум пять, – ответила Молли. – Да неужто ты собираешься покончить с собой за пару лишних процентов? Ты окончательно сбил меня с толку.

Клавдия с тревогой поглядела на него, не веря его чересчур благодушному настрою.

– Эрнест, неужели ты до сих пор не рад? Мы выбили тебе замечательную сделку. Я просто трепетала от восторга.

– Клавдия, – нежно проговорил Вейл, – ты даже не представляешь, что такое реальный мир. Поэтому и являешься идеальным киносценаристом. Черт побери, какая разница, счастлив я или нет? Самый счастливый человек из живших на свете не мог не иметь жутких моментов в жизни. Ужасных трагедий. Погляди на меня сейчас. Я только что одержал грандиозную победу, мне не придется накладывать на себя руки. Я наслаждаюсь этой трапезой, я наслаждаюсь компанией двух красивых, интеллигентных, страстных женщин. И я в восторге от того, что моя жена и дети получат экономическую независимость.

– Тогда какого ляда ты ноешь? – спросила Молли. – Зачем ты портишь такое хорошее времяпрепровождение?

– Потому что я не могу писать. Не такая уж большая трагедия. Вообще-то это больше не важно, но это единственная вещь, которую я умею делать. – Говоря это, Вейл прикончил три свои десерта с таким явным наслаждением, что обе женщины рассмеялись. Он ухмыльнулся в ответ. – Наш блеф перед стариной Элаем определенно удался.

– Ты принимаешь писательский кризис чересчур серьезно, – заметила Клавдия. – Тебе надо просто набрать немного разгона.