Последний атаман Ермака

– Готов, батюшка посол Федор. Воистину, тряслась моя душа от страха и жалости к человекам. Да и было отчего, батюшка посол, попервой такое свершилось в нашем городе! А сколь женок с воплями на грязь повалились, когда Петрушка столбцы повышибал из-под казаков! Сказывали, что были там обе женки казацкие, атамана Матюшки да есаула Ортюхи. Так их без памяти сердобольные мужики домой на руках снесли вместе с десятником Игнатом Ворчило – в его доме те казачки проживают… Горе, ох и горе бабам теперь!

– Еще насмотришься, Семка, на казни и на людское горе. Ибо сказано в Святом Писании, что воздастся нам по делам нашим. Пиши, малость уже осталось: «Писал ты, государь, в новый город в Самарский к воеводе ко князю Григорию Засекину с сыном боярским с Постником с Косяговским, а и нам, холопам твоим писал с толмачом служилым Зиньгилдеем Исеневым. А в том указе ты, государь, Матюшку Мещеряка да Тимоху Приемыша да иных их товарищей пущих велел казнити перед ними, послами ногайскими, смертною казнию. И князь Григорий велел повесить пяти человек – Матюшу Мещеряка, да Тимоху Приемыша, да Иванка Камышника, да двух товарищей с ними пущих». – Написал? Ишь, рука-то подрагивает, Семка. Ну ништо, все в жизни бывает, радость с горем вперемешку живут, бок о бок!

– Дописал, батюшка посол. Неужто так виноваты были атаманы? Ведь был государев указ о милости к ним, когда звали в Самару на государеву службу? Что же случилось после того?

– А то случилось, любопытный отрок, что когда стали у казаков отымать рухлядь, добытую в налетах на ногайские улусы, казаки вступили в словесную брань. Говорили, что это государь Иван Васильевич да государь Федор Иванович посылали их воевать ногаев и мстить за их воровские набеги на русские окраины.

– Но такое ведь было! – не сдержав удивления, прошептал Семка, боязливо зыркнув на закрытую дверь, за которой князь Григорий уже который час о чем-то говорил с приставом Маматовым, которому велено оберегать сосланного в Самару князя Андрея Шуйского.

– Многое, Семка, чего было на этом свете, да не о всем можно в иной неурочный час громко кричать! Уразумел? Язык не долог, да до пеньковой веревки вмиг может довести. А еще в вину государь поставил атаману и казакам то, что они ослушались его указа идти в Сибирь с воеводой Василием Сукиным, а самовольно оставили государеву службу и сошли на Яик, умножив тем воровское казацкое скопище. Мотай на уши, отрок, покудова усы не отросли!

– Мотаю, батюшка посол Федор! Мотаю, – прошептал писарь и троекратно перекрестился дрожащей рукой: видел он, когда вешали на Самаре казаков, видел горем убитых женок и теперь, вспомнив об этом, почувствовал, как подступающие к глазам слезы больно начали жечь натруженные веки.

* * *

– Вот здесь ваших казаков и похоронили. – Рыжебородый стрелецкий десятник Игнат Ворчило неспешно раздвинул густые зеленые ветки бузины и первым шагнул в яркую траву небольшой поляны на правом берегу глубокого оврага, за которым от его откоса начиналась густая, мало еще хоженная дубрава. Овраг нижним концом выходил к обрывистому берегу, где за широкой полосой песка текла наполненная талыми водами могучая Волга. На поляне среди поднявшейся уже по весне буйной зелени бугрилась черная земля, над которой кособоко торчал простенький деревянный крест. Марфа, Зульфия и Маняша, каждая с укутанным в одеяльце ребенком на руках, бережно ступая по траве, чтобы не упасть, подошли к могильному холмику, опустились на колени и склонили укутанные черными платками головы, не скрывая и не сдерживая горьких слез. Над ними сгорбился сутулый Наум Коваль, всего с неделю назад прибежавший в Самару из ногайского плена. Только один Игнат Ворчило знал, что Наум был послан атаманом Матвеем на Яик, но в степи был перехвачен ногайскими всадниками и зиму вынужден был прожить в плену под охраной. И лишь прибытие из Самары ногайского и московского посольств да просьба Федора Гурьева помогли старому промысловику освободиться из неволи, побывать в Кош-Яике и там рассказать атаманам о страшной казни, учиненной по указу царя Федора Ивановича над Матвеем Мещеряком и его товарищами. Сам он узнал об этом от посла Федора Гурьева.

– Говорил я Матвею, – смахнув слезу с глаз, ворчал старый атаман Богдан Барбоша, – говорил, что нет у казаков веры ни царю, ни боярам московским! Такого атамана променяли на никчемную посольскую рухлядь, а! Он вместе с Ермаком Тимофеевичем царству Московскому Сибирью поклонился, ногайскому хану Урусу крылья своей саблей подрубил так, что у того теперь только и разговоры о мире с Москвою, а ему в награду вместе богатства – петля пеньковая! Я очень жалею, что не уведомились мы вовремя, всенепременно поспешили бы к атаману на выручку.