Последние сумерки

Она не успевает спрятать взгляд, и он успевает осознать, какую сморозил глупость. Удивительно – чуть не начал заигрывать с ней, как с обычной женщиной.

– И ты. Конечно.

– Ну конечно. – Он досадливо морщится. – Я понял. Выпьешь чего-нибудь?

Она отвечает отрывисто, твердо и, как ему кажется, слишком быстро:

– Сок. У тебя есть сок? Или вода.

Он удивлен, для воды вроде бы еще рано.

– Может, шампанского?

Он мечтательно улыбается, вспомнив, как вкусно она умеет его пить.

– Нет-нет! Пожалуйста, если можно – сок.

Он слегка теряется от столь категоричной правильности, от этой сдержанности. И даже расстроился бы, не будь сегодня таким довольным. Теперь лишь недоуменно пожимает плечами.

– Пожалуйста. Можно. Сок так сок.

Прозрачные стенки сосуда наполняются густой оранжевой кровью, пока они смотрят друг на друга. И обоим опять без слов понятен этот момент.

На этот раз он сам приближается к ней, легко и стремительно. Так стремительно, что она невольно отходит назад. И резко останавливается, лишь потому, что уперлась спиной в стену между кроватью и диваном.

– Не надо.

– Что?

Он и вправду не понимает, почему губы без следов помады, такие осведомленные и сильные, вместо того чтобы открыться, принимая его язык, вдруг выдыхают в лицо это соблазнительное и твердое «Не надо».

– Что?!

Он смеется, не замечая необычного выражения в ее глазах, уверенный, что это игра. Удерживает ладонью матовый подбородок, снова приближая к нему лицо. Не понял! Она поворачивает голову, уходя от его руки, и вот уже смотрит, гипнотизируя расширившимися от испуга или решительности зрачками травяных глаз.

– Я не понял… Чего не надо?

Трудно как следует спрятать досаду и разочарование, хоть он все еще смеется. Да знает ли она, как он хочет этого? Хочет, чтобы это повторилось…

– Пожалуйста. Не надо.

Его изумлению нет предела, но что-то в тихом голосе или в дрожании рук, останавливающих его, заставляет послушаться. Хотя в общем-то он готов силой, не вникая дальше в эти бредни, поцеловать ее крепко и весело, как ему сегодня хотелось.

– Ну… ладно…

Он говорит это с сожалением. С тем большим сожалением, что говорит он это не ей, а ее шее, потому что она опять отвернулась, пряча губы. Что-то внутри подсказывает, что хорошо бы сейчас взбрыкнуть. Обидеться, возмутиться, послать ее и все это дерьмо к чертовой матери. Но что-то снаружи – пространство вокруг с запахом теплоты вместо аромата духов диктует прижаться к ней телом, положить ладони на талию под скользким шелком. Только вот что теперь делать с зудением собственных губ? Остается одно. У него просто нет другого выхода, кроме как подарить ее шее, молочно-белой, теплой как молоко и пахнущей почти так же, подарить ей тот поцелуй, что предназначался губам.

Он делает это. Наклоняется и целует в шею. Пальцы сжимаются на талии, и сердце опять захлестывает холодом соленая волна, когда они вздрагивают – одновременно и явно. Она задерживает дыхание, именно тогда и рождается шальная уверенность, что он все-таки поцелует ее сегодня, чего бы ему это ни стоило.

Он сдвигает в сторону ткань, обжигает губами плечо – белое, перетянутое черной бретелькой лифчика. Скользит по ключице, снова целует в шею, еще и еще, выше, нежно и сильно. Чувствуя телом, как она вытянулась, он давит ей на бедра ладонями, удерживая, потому что еще немного, и она встанет на цыпочки, уводя подбородок от его губ… Что ж, ладно. Ты не хочешь.

Она явно врет. Отлично. Он сделает так, чтобы захотелось. Не очень понимая, да и не очень задумываясь о том, как это все соотносится с ее желаниями и порывами. Довольно странными, между прочим, но это сейчас не важно.

Важно, что она дышит часто и слабо. Важно, что ее грудь лежит у него в ладонях, что ее ноги покорно раздвинулись, впуская его колено. Черный лифчик, полупрозрачный и старомодный. У нее такой изысканно-странный вкус.

За окном опять сумерки, но в комнате еще светло и грудь кажется бело-голубой, матовой, словно мел, и присыпанной искрящейся, острой, мелкокружевной крошкой глубоко-черного угля. Пересиливая алогичный, чудной страх, который исходит от нее, одержимый только одной мыслью, мыслью о ее губах, что так неожиданно и щедро возвратили ему давно утраченное удовольствие от обычного поцелуя, он на мгновение впивается ртом в кожу под скользкой тканью. Быстро поднимает голову, чтобы убедиться, и улыбается – инстинкты на этот раз его не подводят. Ее глаза закрыты и хоть подбородок гордо поднят, словно голову тянет вниз тяжелый хвост, губы ослабли, готовые к прикосновению. Он останавливает первый порыв, зная, помня, насколько она упряма, да он и не стремится переупрямливать. Уговаривать, просить – зачем? Она попросит его о поцелуе, или сама сделает это, как уже было недавно.

Он выпрямляется, отстраняется от нее, чтобы взглянуть в лицо – строгое, упрямое, напряженное, чтобы встретить обороняющийся и все же любопытный взгляд.

Она никогда не остается на ночь. Бежит к своему ребенку, который ей важнее всего на свете.

– Теперь ты всегда торопишься. А я ведь помню, ты любишь медленно.