Последние поэты империи

Независимо от возраста, места проживания и нацио­нальности все эти поэты последнего рубежа империи по-русски жили, по-русски сжигали себя дотла в поэтическом огне, по-русски предъявляли максималистские требования и к себе, и к эпохе, и к поэзии.

Геннадий Русаков писал:

Прощай, империя. Я выучусь стареть,

Мне хватит кривизны московского ампира.

Но как же я любил твоих оркестров медь!

Как называл тебя: «Моя шестая мира...»

(«II. Последней прелестью прекрасная страна...», 2000)

Про ту же самую империю рассуждает и Иосиф Брод­ский, мол: «...Если выпало в империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря...» Впрочем, и без импер­ской семантики в поэзии почти всех ведущих поэтов этого поколения разбросаны щедро ее приметы, даже в перечне городов, легко, по-свойски упоминаемых как место дейст­вия, мы находим и Ригу, и Сухуми, и Ташкент, и Кокте­бель... Где-то в подкорке до сих пор продолжает жить та имперская вселенная.

Когда Белла Ахмадулина писала «В Махинджаури близ Батуми / Она стояла на песке...», вряд ли поэтесса относи­ла это стихотворение к циклу зарубежных стихов.

А разве не имперская вселенная заставляла поэтов тянуть­ся к величию замыслов? Это величие поэтического замысла проявляется и у Николая Рубцова, и у Юрия Кузнецова, и у многих других в равной мере. Такой видится имперская Русь конца XX века русскому дервишу Тимуру Зульфикарову:

Странник Иисус Христос ушел с Запада...

Не бродит Он по дорогам и градам Европы сытой...

Только по нынешней разоренной, обделенной

Руси нынче бродит Он.

Тут в дальней деревне забытой, уже

безымянной можно Живого встретить Его

на сладчайшей дороге-тропке глухой уже святой...

Тут Он еще не покинул землю...

Тут еще живая творится жизнь Его

и странствия Его и Гефсиманский сад и Голгофа

Его, и Крест Его.

На Западе Он ушел с земли и потому там

ждут Второго Пришествия Его.

А на Руси еще бродит Он Живой.

Если хочешь встретить Живого земного

путника Христа — иди на Русь...

(«Русский Иисус Христос», 1990)

Впрочем, о России и ее великой и трагической судьбе размышляют практически все поэты. И размышления эти с неизбежностью уводят к легендам и мифам рухнувшей на наших глазах советской цивилизации.

Мифические видения поэтов будто возвращают нас в героический период нашей истории, в наши сказания и ле­генды, откуда и берет начало русская поэзия.

Взбегу на холм

и упаду

в траву,

И древностью повеет вдруг из дола!

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву.

Пустынный свет на звездных берегах

И вереницы птиц твоих, Россия,

Затмит на миг

В крови и в жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя...

Россия, Русь — куда я ни взгляну...

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы...

(Н. Рубцов. «Видения на холме»[1], 1962)

Это поэтическое поколение на наших глазах само ста­новится поэтическим мифом. И хотя живы еще, слава Бо­гу, многие из его заметных лидеров, те же Глеб Горбовский, Станислав Куняев, те же Белла Ахмадулина, Ольга Фоки­на, но, на мой взгляд, со смертью Юрия Кузнецова в фев­рале 2004 года поэтический XX век в России закончился.

Через дом прошла разрыв-дорога,

Купол неба треснул до земли.

На распутье я не вижу Бога.

Славу или пыль метет вдали?

Что хочу от сущего пространства?

Что стою среди его теснин?

Все равно на свете не остаться.

Я пришел и ухожу — один...

(Ю. Кузнецов. «Распутье», 1977)