Последние Каролинги

— Дети! — позвала Альда с порога. — Деделла, Буксида, деточки! Вылезайте! Ушли злые сеньоры и собак своих увели.

Альда ступила в теплую, прокисшую тьму хижины, разгребла золу в очаге, нашла уголек, раздула пламя. «Где же они могут быть?» Наклонилась под одну лавку, под другую.

— А-а! — вдруг закричала она истошно и выбежала во двор.

— Матушка Альда, что с тобою? — спросили из-за плетня соседи.

— Там кто-то… Там кто-то чужой!

Прибежали с молотьбы Альдин раб Евгерий и ее старший сын Винифрид. В хижине действительно под лавкой обнаружили человека и выгнали наружу. Это оказалась девушка в длинной холщовой рубахе, выпачканной в навозе. Черные спутанные волосы закрывали лицо.

— Ты кто? — спрашивали ее, а она из-за густых прядей поблескивала зрачками, стараясь вывернуться из держащих ее рук.

Во двор Альды сбегались любопытные. Нашлись и дети. «Мы, мамочка, ходили кости нашей буренки хоронить, которую вчера сеньоры скушали…» Явился деревенский десятник, бесцеремонно откинул волосы с лица девушки.

— Хо! Это же дочка Одвина, нашего мельника! Ее вчера собаками травили, вот она, наверное, от них и прибилась.

— Разве у мельника была дочь? — усомнилась Альда.

— Была, была. Уж он ее прятал, от зла, что ли, мирского надеялся уберечь? Однако что же с ней делать? Вязать — ив город?

— Не надо вязать… — вдруг сказал сын Альды, Винифрид, рябоватый крепыш, державший молотильный цеп. — Чем она виновата?

— Как — чем виновата? Разве не по их ворожбе олень спутал охоту и господа нагрянули к нам?

Но Винифрид, уставясь в землю, повторял:

— Не надо вязать!

Женщины разохались, расстонались. Деревня жила себе в глуши, без господ и поборов. Бабка Хадда голосила:

— Внучку мою увели, проклятые, такую молоденькую!

— Обратись к Салическому праву, — посоветовал десятник. — За кражу свободной девицы следует большая пеня.

— К праву! — заголосили женщины. — В старину за грабеж и граф мог головы лишиться, а ныне кто знатен, тот и прав…

— В огонь ведьму! — ярилась Альда.

Сын пытался ее успокоить.

— Матушка! Да ведь у нас-то, кроме коровы, ничего не тронули… Да ты вспомни, матушка, ее отец, бывало, дешево нам молол и быстро. А у аббата на ручной зернотерке все втридорога…

— Так, значит, эта конская грива уж и тебя околдовала? Соседки, ну-ка! Разукрасим ей бесовскую рожу!

Десятник еле удерживал расходившихся женщин.

— Кто это, кто это с вас брал втридорога? — послышался квакающий голос, — Я за оградой постоял, послушал, как вы власть хулили.

Деревенский аббат в соломенной шляпе раздвинул толпу. Мужчины сдергивали колпаки, женщины ловили, целуя, его пальцы.

Завидев дочь мельника, аббат обрадовался ей, будто старой знакомой. Пытался погладить ее по голому плечу, но девушка рванулась так, что ее еле удержали. Горячо что-то говорила па непонятном языке. Поняли лишь, что она указывает в сторону мельницы, повторяя: «Отец, отец!» — Ишь ведьма и болтает-то по-чудному!

Аббат между тем достал свиток, поселяне с почтительным страхом увидели восковую печать на шнурке.

— "Именем всемилостивейшего державнейшего государя нашего Карла Третьего, — напыщенно читал аббат, — церкви святого Вааста, что в Туронской пустоши, пожалование. В благодарность за гостеприимство, а также в возмещение за сгоревший дом аббата, откуда мы чудесно спаслись от пожара, повелеваем всем мирянам в приходе заплатить святому Ваасту внеочередную десятину".

— Десятину! — ахнули женщины, а мужики заскребли в затылках.

— Что же нам теперь, — заплакала Альда, — по миру идти или детей на невольничий рынок?

— Ты бы, — сказал аббат, — прикусила, старая, язычок. Много себе позволяешь! Подумать только — свободная! Припишись-ка подобру-поздорову ко мне в крепостные, как повелевает капитулярий Карла Лысого: каждый да приищет себе господина. Честь своего рода бережешь? Скоро вы все будете моими, я вас выучу!

Десятник, напустив на себя простоватый вид, заметил:

— А я вчера слышал у господских оруженосцев, что нас всех — и тебя, твое преподобие, — отдают новому хозяину, из Самура…

— Заткнись, презренный! — Аббат топнул сандалией и, сорвав соломенную шляпу, вытер пот. — Уж мельницу-то я заберу себе, ее еще можно починить. Заплачу сколько надо сеньору, и молоть вы станете у меня. А эту, — он кивнул на девушку, — вяжите — и в церковь. Я буду из нее изгонять беса.

— Изгонять беса, — перекрестился десятник, — это по твоей части.

Мужики достали дратву и принялись обвязывать бьющуюся пленницу. Винифрид сначала стоял угрюмо, а потом вдруг замахнулся цепом на десятника, чуть не убил. Мать и раб Евгерий еле его оттащили.

Пленницу повели к церкви, дети шли следом, повторяя: «Ведьма, ведьма!» — а та кричала, в бессилии кусая себя за волосы.

На мостике через пересохший ручей их остановил повелительный оклик:

— Стойте!

Навстречу им вышел старый воин в железном шишаке, припадавший на деревянную ногу. Висячие усы и седые заплетенные косицы свидетельствовали, что уж давненько он не бывал в походах, потому что франки уже лет двадцать как бреют усы и стригут волосы. Воин приказал аббату предъявить грамоту, которую тот читал поселянам.