Последние дни наших отцов

– Трахаться – это главное, – провозгласил Кей под приветственные крики.

– Трахаться – это пустяк, – воскликнул Толстяк. – Нужно что-то еще…

– И что же? – насмешливо спросил Фарон.

– В отпуске я бывал у шлюх в Сохо. Утром одна, днем другая, вечером третья. Весь день сплошные шлюхи. А потом приглянулась мне одна девица из Ливерпуля, работала на Уитфилд-стрит. И представляете, мы с ней больше не расставались, несколько дней из постели не вылезали, прямо как влюбленные, а когда я ей сказал, что ухожу насовсем, она меня крепко-крепко обняла. Забесплатно. Это что, не любовь?

Он сел на кровати, обвел взглядом товарищей и повторил:

– Это что, скажете, не любовь? Не любовь, мать вашу?

Все дружно кивнули.

– Да, Толстяк, – ответил Кей. – Она тебя любит, это точно.

– Вот видите, трахаться – это пустяк, если потом тебя крепко не обнимут. Трахаться надо с любовью!

Повисла пауза, и все вдруг заметили, что Клод с какого-то времени не произнес ни слова.

– Ты в порядке, Клод? – спросил Эме.

– В порядке.

И тут Толстяк задал вопрос, который мучил их всех:

– Попик, если ты станешь кюре, ты больше не будешь трахаться?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Даже с проститутками?

– Ни с проститутками, ни с кем.

Толстяк покачал головой.

– А почему нельзя трахаться, если ты кюре?

– Потому что Господь не хочет.

– Ха, ясно, что ему-то никогда не припирало!

Клод побледнел, а остальные расхохотались.

– Мудак ты, Толстяк, – сказал Кей. – Мудак, но мне смешно.

– С чего это я мудак, спрашивается, а? Имею я право спросить, почему кюре не трахаются, вашу мать? Все трахаются, вообще все. Так почему попики не водят шашни с попками? Это что значит, никто не хочет перетрахнуться с Клодом? Клод совсем не дурен, имеет право трахаться, как все. Да будь он хоть уродом из уродов, царем уродов, у него было бы право пойти заплатить шлюхам, милым славным шлюшкам, и они бы прекрасно им занялись. Если хочешь, Попик, я свожу тебя к шлюхам.

– Нет уж, Толстяк, спасибо.

Они снова засмеялись. Кто-то подремывал, было уже поздно, и все стали готовиться ко сну. Пэл с Лорой незаметно присоединились к товарищам. Толстяк обошел спальни и пожелал всем спокойной ночи. Он делал это каждый вечер, проверяя, все ли на месте и не застукают ли его в момент побега. Когда он вернулся, Кей дремал, Пэл, казалось, уснул, а у Клода едва хватило сил нажать на выключатель у своей кровати и погасить свет. Толстяк улыбнулся в темноте. Скоро все будут крепко спать. И тогда он встанет.

* * *

В конце второй недели курсанты должны были выполнить серию прыжков, от которых их заранее тошнило. Третий этап обучения в УСО был самым страшным и опасным. Парашютисты учились рискованным прыжкам на малой высоте: чтобы летать над оккупированными странами и ускользать от вражеских радаров, бомбардировщики королевских ВВС шли на высоте примерно двухсот метров. Сам прыжок длился несколько секунд, от силы двадцать. Процедура была отлажена до мельчайших деталей: пилот и штурман в кабине определяли момент прыжка, исходя из высоты и местоположения, передавали приказ в салон, и диспетчер, отвечавший за выброску парашютистов и груза, устанавливал очередность. Когда самолет оказывался над зоной выброски, загоралась красная лампочка; диспетчер ставил будущих агентов одного за другим над люком в полу самолета и хлопал по плечу, подавая сигнал к прыжку. Нужно было упасть в пустоту, потом натягивался металлический трос, и парашют сам собой открывался, удерживая тело в воздухе несколько лишних секунд. Толчок открывшегося парашюта напоминал, что надо приготовиться, до земли осталось всего ничего. Они быстро поджимали ноги и приземлялись, как их учили. В лучшем случае это было как упасть с высоты трех-четырех метров.