Последние четверть часа

У Саида работа в разгаре. Надо переждать, пусть закончит.

Шарлемань подошел к Эктору, который издали присматривает за своим раскаленным варевом, и спросил:

— Который?

— Вон тот, — показал Эктор жестом, так как слова тонули, словно в шуме ветра. Ветра тут не чувствуешь, только слышишь его гудение. И нигде неизбежное сочетание ветра и расплавленного металла не поражает так сильно, как здесь. Таково по крайней мере ощущение Шарлеманя, привыкшего к своему мартеновскому цеху. Даже сама домна огромная, с мощной водяной рубашкой и тоннами скрытого в ней металла не производит такого сильного впечатления… Даже ураган в море не так страшен. Шквал, который обрывает дыхание, загоняет обратно в легкие ледяной влажный воздух — все ничто в сравнении с этим цехом… И тот, кому это не знакомо, тот чужой в цехе, пришлый турист, от которого скрыто главное… он не знает, что над каждой из этих шести трубок-фурм тридцать тонн огня, висящего в воздухе, мощный воздушный напор поддерживает их; эти тонны огня как бы плавают в воздухе над дырявым днищем. Ветер неумолчно гудит в ушах, и кажется, будто он пронизывает вас с головы до ног, впиваясь в вашу плоть, учащая ваш пульс, усиливая жар в крови и окрашивая ее в более темный цвет. Здесь все дрожит, как же не дрожать и вам? Вибрируют железные балки, рельсы, металлические колонны, пятиметровые печи, перекрытия и дырявая прогоревшая крыша. И отдельно вибрирует все покрывающая пыль. Дрожит кровь в ваших венах, не от страха, конечно, просто и ее захватывает ритм непрерывной восьмичасовой вибраций… Бывает, что человека преследуют какие-то мелочи, дурацкая песенка или просто случайный мотив… И сейчас в гудении стремительно рвущегося воздуха Шарлеманю чудился хриплый и грубый женский голос, напевающий по-немецки: «Ветер… поет мне песню…» Прямо смешно… да, видно, ты стареешь, Шарлемань… Но и в самом деле хаос сливался в какую-то фантастическую мелодию.

Невыносимый свет бьет прямо в глаза, ослепляя как солнце, этот страшный свет заливает все кругом, и окружающие предметы выступают с поразительной четкостью — заклепки, звенья, цепи… Несмотря на ночное время, можно пересчитать и разглядеть каждую заклепку на поясе, охватывающем выпуклую печь, точно поводья, которые надели на нее, точно намордник, отчетливо видны бесконечные ряды выступов на ферме, поддерживающей крышу, и у каждого из них своя игра света и тени, ясно видна и побелевшая полоса железа возле самого огня, у защитных решеток. Ослепленный взгляд, стараясь избежать нестерпимо яркого света, невольно цепляется за стальные выпуклости, ощупывает, подобно пальцам слепого, шесть конвертеров, которые всегда находятся в разных положениях — один опустил зев к самой земле, другой задрал его вверх, точно мортиру, выпуская сноп огня на уровне лица. Они напоминают качели на ярмарке: одни в воздухе, другие внизу, третьи только поднимаются, а четвертые уже тормозят на спуске. Словом, все они качаются, вращаются на своих осях, подобно старинным маслодельным бочкам, и в конце концов, в момент выпуска плавки, опускаются глоткой вниз, к земле.

Саид чистит первую печь слева. Печь наклонена, словно зверь, опустившийся на согнутые передние лапы. В ее разверстую пасть человек мог бы войти в полный рост, если бы огонь не стерег входа. Невозможно стоять ближе чем в двух метрах. Саид шурует издалека чем-то вроде тонкой паяльной трубки, прикрепленной к гибкому трехметровому шлангу, который вьется между рельсами. Он словно сражается огнем против огня — подрубает, ломает, отдирает, отгрызает клочья, пласты и нависшие глыбы багрового шлака. Он выскребает лаву из кратера, словно вырывает клыки у дракона. Саид работает. На нем рукавицы и истрепанная фетровая шляпа, на глазах — большой козырек, полупрозрачный, точно выжженные морозом листья остролиста или чертополоха, он в жестком, как рыцарские доспехи, и длинном до полу асбестовом фартуке, в рваных синих эспадрилях, из которых то показывается, то юрко, словно рыбка между скал, прячется большой палец, темно-рыжий, как железная обшивка пола. Он выбирает удобное положение и нападает, ожесточенно набрасывается или отступает, отходит вбок и снова нападает справа или слева, не спрашивая ничьего совета; он явно знает свое дело. За его спиной стоит старший мастер Майяр; все помнят, как в 1947 году на него и на инженера набросились женщины и чуть но спустили с обоих штаны. Майяр явился на ночную смену в сером свитере и кожаном жилете, застегнутом по-воскресному на все пуговицы, в скромной, но приличной фетровой шляпе и серых гетрах, закрывающих башмаки. Замечаний у него нет и не может быть, он чуть-чуть улыбается, любуясь четкой работой. Он вынимает свой механический портсигар, открывает, закрывает и снова открывает его, и сигарета скручивается сама. Затем он просит у Шарлеманя огоньку.

«Он хочет показать мне, что он меня здесь видел», — думает Шарлемань, роясь по карманам, хорошо зная, что спичек у него, некурящего, нет. Их и в самом деле нет, он бы не отказал. Да и кто отказал бы дать огоньку.