Последняя жатва

Он всегда обращался к Петру Васильевичу, никак его не называя. Поначалу, когда они с Любой только поженились, он пытался звать его «батей», но получалась это у него ненатурально, отдавало скрытым смешком и резало Петру Васильевичу слух. Он оказал Володьке: «Ты это брось, какой я тебе батя?» Володька перестал, но замечание задело в нем самолюбивую струнку, и потом он уже подчеркнуто, с умыслом не звал Петра Васильевича никак: а то опять, мол, не угодишь, не понравится. Только выпивший, забывшись, иногда говорил: «Василич, друг!», но трезвый это не повторял.

Петр Васильевич поднялся с ватника. Порядочно не видал он Володьку. Полтора больничных месяца не видал вовсе, да и до этого все больше издали. Когда Люба ушла от него, им было не для чего и неловко подходить друг к другу. Весной еще сталкивались в мастерской, на машинном дворе, а выехали в поле, приступили к севу – тут уж Петр Васильевич почти не встречал его, работали на разных концах колхозных земель.

Володька еще раздался вширь, подюжел. Этих, молодых, нынешних, как наливает каким-то щедрым соком, все, как один, здоровяки, шеи красны, на кого ни посмотришь – что силой, что весом – хряк, да и только. В молодые годы Петра Васильевича такого не было. «Не те у нас были тогда корма! – сказал как-то по этому поводу Митроша. – И пили слабже. Водка – она тоже тело дает…»

– Здравствуй, Владимир! – сказал Петр Васильевич как можно спокойней, не окрашивая свои слова никаким отношением к Володьке. Он и сам не знал, как ему с ним быть: радоваться его появлению вроде бы нечего, встретить его недружественно, колко – тоже вроде нет причины, лично они между собой не ругались, не ссорились.

На большом скуластом лице у Володьки были маленькие, острые глазки. Они смотрели бойко, даже с веселостью: первый щекотливый момент он благополучно преодолел, неприятного не случилось, Петр Васильевич ответил вполне мирно, и Володька уже совсем не боялся тестя, к нему возвращалась его обычная самоуверенная смелость. Она не красила Володьку, напротив, с нею выступала, становилась отчетливо заметна его природная некрасивость, то, что лицо у него растянутое огурцом и все по нему тоже как-то ненормально, сверх меры, растянуто: длинный, без переносицы сходящий прямо со лба нос, клином опущенный подбородок. Не будь у Володьки ничего с Любой, Петр Васильевич, наверное, никогда бы не увидел этого в Володькиной внешности, – раньше он и не примечал, какая она у него. Обычная, как у всех. Но когда у них не заладилось, Петр Васильевич словно бы впервые рассмотрел Володьку и поразился тогда, как верно сказано, что глаза – зеркало души, а лицо – подноготная, правда всего человека, и зеркала эти не спрячешь: коли внутри тесан тупым топором, так и со стороны это видать…

– Ты что? – спросил Петр Васильевич с прежней выдержкой, стараясь не выдавать наружу ни капли из того, что вызывал в нем Володька, его нагловато-смелый, уверенный взгляд. – Если тебе Любу, так ее нет, вечером только будет.

– Где Люба – это я знаю, – ответил Володька, слегка усмехнувшись, приоткрыв крупные, неровно поставленные зубы. – Я к вам пришел. Поприветствовать с благополучным выздоровлением. Все ж таки мы родственники пока… – Он опять скользяще усмехнулся, сделав нажим на «пока», намекая на развод, что задумала Люба.

– Ну спасибо, раз так… – в неловкости, как-то неприятно для себя растериваясь перед Володькой, ответил Петр Васильевич. Он никогда не умел быть внутренне сильнее его, всегда пасовал, всегда его сбивала Володькина бесстыдность, прямо, смело, с вызовом глядевшая из его глаз. Вот это Петр Васильевич и его сверстники в своей молодости тоже не умели – так глядеть перед собой, на людей и вообще на жизнь, как умеют иные теперешние парни. А их самих редко что может сбить или вогнать в смущение. Там, где Петр Васильевич десять раз подумает про себя – удобно ли, по-людски ли это, есть ли у него такие внутренние права, и десять раз сам себя остановит, – там эти теперешние парни идут напролом, требовательные и хваткие, зная только одни свои желания, не утруждая себя сомнениями, обоснованием своей правоты.

Володька, похоже, почувствовал замешательство Петра Васильевича, и оно даже доставило ему какое-то победное довольство. Качнувшись своим тяжелым, крупным телом, он шагнул вперед, протянул Петру Васильевичу руку. Брать его руку не хотелось, но и отказаться Петр Васильевич тоже не сумел. Ему пришлось шагнуть навстречу Володьке, принять его рукопожатие. Оттого, что это было принужденным, вышло неловко: они не попали ладонью в ладонь, руки их сошлись косо и соединили они их на короткий миг.

– Ну как, полегчало? – спросил Володька, разглядывая тестя.

Он спрашивал, чтобы проложить себе мостки к тому, зачем он пришел сюда, что составляло его цель, и Петр Васильевич не стал отвечать попусту, сделал только легкий кивок головой:

– Как видишь…