Последняя жатва

Еще мальчишкой сиживал он с матерью здесь, вот на этом самом бережку, у мостика, когда воскресной ранью ходили они к станции, на съезжавшийся и сходившийся со всего района базар, носили что-нибудь на продажу из своего крестьянского хозяйства, а потом, под вечер, непременно с какими-нибудь покупками, обновами для семьи, возвращались в Бобылевку. После долгого утомительного дня, жары, душной пыли, носившейся по базарной площади, толкотни в толпе, мелькания множества человеческих фигур и лиц было приятно передохнуть тут в тишине и безлюдье, пожевать ситного хлеба с хрусткой коркой, купленного у частника в его лавчонке-пекарне, да запить этот хлебушек речной водой. Речка тогда была глубже, по всей ее длине стояли запруды, водяные колесные мельницы, и чиста, вкусна, сладка была тогда ее водица, – пилась полными пригоршнями, не было силы от нее оторваться, так все и хотелось ее пить, пить, опускать в нее руки, припадать к ней всем лицом… Мать тоже, как лакомство, ела мягкий, пахучий хлеб, бережливо держа под ломтем ладонь, чтоб не утерять крошек, пила воду, потом, – она еще молодая тогда была, крепкая, проглядывала в ней ладная стать здоровой, сильной крестьянской женщины, – завернув подолы юбок, вместе с белой, исподней, подняв их до колен, входила у бережка в воду – прохладить, понежить ноги перед последней дорогой. Дальше, до самой Бобылевки, уже ни рек, ни ручейка, только сухая, пыльная степь…

Детство, в какой дали эти годы, а помнится – как вчерашняя явь!

Вспомнилось ему еще одно – давняя, давняя встреча, тоже вот здесь, у мостика, с босым мальчишкой лет десяти, сидевшим неподвижно, в бессилии и каком-то тупом оцепенении, даже не поднявшим головы на звук шагов Петра Васильевича по бревенчатому настилу. Было это в начале лета недоброго сорок седьмого года, оставшегося на сердце такой же тяжкой памятью, как и минувшая война. В сорок шестом весь урожай спалила засуха. Но настоящий голод жители деревни почувствовали на другой год, к весне, когда подъели все скудные, до последней возможности растягиваемые запасы. Как только подросла трава – стали печь лепешки из лебеды, крапивы и черт знает еще из чего, лишь бы обмануть желудок, сунуть жвачку в рот опухшим, с синевой на коже детишкам…

Как дня победы в годы войны – с таким же нетерпением в каждом доме, в каждой семье ждали нового урожая, нового хлеба.

Петра Васильевича – тогда его еще редко кто так называл, он был еще просто Петрухой, Петькой Махоткиным – райсобес вызвал на перекомиссию.

Доехать было не на чем, какой тогда транспорт ходил по районным дорогам? Он отправился рано утром пешком. Тая положила ему в холщовый мешочек кусок хлеба своей выпечки и литровую бутылку молока, – на весь день, до возвращения домой. В семьях трактористов кой-какой хлебушек еще водился.

Шорхая по сухому грейдеру сношенными, еще солдатскими сапогами, с холщовой сумочкой в руке, Петр Васильевич в восьмом часу дошел до лощины и, спускаясь с той стороны к мостику, на этом боку, вот здесь, где он отдыхал сейчас, увидел сидящего мальчишку. Сначала он не всмотрелся, ну, мальчишка и мальчишка, мало ли их шатается, может, рыбу ловит, раков или ракушки, – в то лето многие спасались тем, что, натаскав черпаком речных ракушек, жарили их тут же, на листе кровельного железа, и ели, выколупывая мясо из горячих раковин, без соли, лишь бы набить живот.

Но в позе, фигуре мальчишки было что-то, останавливающее внимание: какая-то ненормальная застылая неподвижность.

Петр Васильевич, перейдя мостик, не смог пройти мимо, окликнул:

– Эй!

Мальчишка не пошевелился. Подогнув под себя босые ноги, выставив черные, заскорузлые пятки, он сидел криво, свалившись на бок, опираясь одной рукой о землю; не спал, глаза его были открыты, смотрели – уныло, остановленно – на текущую воду.

Петр Васильевич сошел с дороги, приблизился к мальчишке. Он был не бобылевский – неизвестный, чужой.

– Чего сидишь-то? Ты чей, откуда?

Не поднимая головы, мальчишка невнятно, чуть слышно отозвался:

– С Катуховки…

– Заболел, что ль? Куда идешь?

Мальчишка не отвечал. На стриженой голове торчком торчали отросшие уже на палец, светлые, добела выгоревшие в кончиках волосы, закручиваясь на самой макушке спиралью, вокруг просвечивающего темечка; шея была грязна, грязны уши, рубашка – старая, заношенная, неопределенного цвета, штаны – мешковинные, обтерханные понизу в бахрому. Он выглядел беспризорником, только они такие запаршивевшие, неухоженные, неумытые.

– С Катуховки, говоришь? А чей ты? Мать-отец у тебя есть?

Мальчишка молчал. Петр Васильевич повторил свой вопрос и раз, и другой. Только тогда мальчишка вяло, как через силу, ответил, разлепив сухие, черные, спекшиеся губы:

– Мать…

– А отец?

– Он на войне убитый…

– Так куда ж ты идешь?

– На станцию…