На другой день по Чалышу прошел первый катер. Его тарахтенье Евдоким услышал задолго до того, как он появился на плесе перед окном дома. Чалыш извилист и гул катера то удалялся, то становился отчетливее. Канунников вдруг ощутил, что ему стало немного не по себе. В такую глушь забился, ушел от всех, а теперь выходит, что его дом оказался на главной дороге. И уж, конечно, никак не ожидал, что катер сделает остановку у его дома. Ему казалось, что он уже прошел мимо, но тот вдруг сбавил ход и, медленно постукивая железом в брюхе, направился к берегу. На палубе его стоял человек в брезентовом плаще. Едва катер причалил, с него спустили трап и, пока Евдоким шел к реке, незнакомец в плаще и с ним еще один человек сошли на берег.
Они вежливо поздоровались. Человек в парусиновом плаще назвал себя Овсянниковым, второй оказался капитаном катера.
— Чей это дом? — спросил Овсянников, показывая рукой на избу.
— Как чей? Мой! — удивился Евдоким.
— Луговского колхоза, что ли? — не понял Овсянников.
— Да нет, мой, — повторил Евдоким.
— А ты разве не колхозник? — Овсянников поскреб пальцем небритую щеку и уставился на Евдокима таким взглядом, каким удав смотрит на кролика.
— Пока нет, — уклончиво ответил Евдоким.
— Выходит, единоличник.
— Выходит, так, — Канунников опустил глаза.
— Ну тогда показывай, какой дом ты себе отгрохал, — Овсянников, кряхтя, начал подниматься на берег по сыпучему песку.
Евдоким провел приезжих в избу. Овсянников поздоровался с Натальей, внимательно, как в свое время председатель луговского колхоза Зиновьев, осмотрел жилье.
— Неплохо устроился, — сказал он. — Только вот как ты с колхозом уживаешься? Выселять тебя не пробовали?
— Бригаду рыболовецкую хотят создать, — ответил Евдоким. — А меня бригадиром поставить.
Овсянников заметил:
— Я ведь не из любопытства тебя расспрашиваю. По Чалышу через несколько дней первый пароход пойдет. Повезет в колхозы технику, горючее, семенное зерно тем, у кого его нет. — Он сделал ударение на конце фразы и многозначительно посмотрел на Евдокима. Тот понял, что зерно предназначено для луговского колхоза. — Нам надо реку обустраивать. Бакенщики требуются, много бакенщиков. Могли бы и тебе работу найти. Дом твой стоит удобно — на главной дороге.
— Я этой работы не знаю, — сказал Евдоким и посмотрел на Наталью. — Для меня она незнакома.
Та сидела на кровати, держа на руках сына. Овсянников понравился ей вежливостью и тем, что, рассуждая о важных вещах, разговаривал с ними, как с равными.
— Большое дело начинается в Причалышье, — продолжал Овсянников. — Судоходство здесь всю жизнь перевернет, колхозы на ноги поставит. Завтра же езжай к Зиновьеву. Если у него с бригадой ничего не получается, иди к нам в бакенщики. Впрочем, я с ним сам сегодня поговорю.
Овсянников обрадовался, встретив на берегу Чалыша свободного человека, да, к тому же, мало-мальски обустроенного. Приказ об открытии на реке навигации он получил в самом конце зимы и времени на ее организацию практически не имел. Он и сегодня не знал, когда и какие грузы пойдут для чалышских колхозов. Оставив в Бийске ответственного за их получение и погрузку, сам он решил отправиться на катере по реке, чтобы собственными глазами осмотреть ее, переговорить с председателями колхозов и, самое главное, подыскать бакенщиков. Без них никакой навигации не наладишь. Евдокима Канунникова он воспринял, как подарок судьбы. Сразу понял: мужику отсюда податься некуда, на новую работу он согласится. Молодой, здоровый, для такого каждый день отшлепать на веслах по реке несколько километров не составит труда.
— В общем, думай, — сказал Овсянников, прощаясь с Евдокимом. — Но времени на размышление у тебя очень мало.
Утром Евдоким отправился в Луговое. Настояла на этом Наталья.
— Езжай, поговори с Зиновьевым, — сказала она. — Все одно нас так здесь не оставят. Надо прибиваться к какому-то берегу. Не сделаем этого, арестуют и сошлют. Сейчас власть крута.
Евдоким и сам уже начал терять веру в то, что ему удастся прожить в стороне от всех. Прожить он бы смог, в этом сомнений не было. Да кто ему даст? Скольких людей уже отправили в тюрьму и ссылку из-за того, что не хотели смириться с коллективизацией. Он до сих пор не мог поверить в то, что вместе со многими в Нарым отправился и Данила Червяков, безотказнейший человек, не обидевший за свою жизнь и поганого таракана. «Уж если его упекли, то мне подавно не сдобровать, — рассудил Евдоким. — Я ведь у них теперь, как бельмо в глазу». Ему даже пришла мысль вернуться в Олениху и покаяться за свои неразумные слова, но он тут же отбросил ее. Пойти в колхоз так, как это заставляют власти, значит совершить насилие над самим собой. А он больше всего ценил свободу. И Евдоким решил утром отправиться к Зиновьеву, поговорить с ним, но не о вступлении в колхоз, а о том, чтобы ловить для него рыбу.