Последнее танго в Бруклине

Опять он стоял на берегу реки, а под ним в кипящих на стремнине водах беспомощно барахталась его жена. Но на этот раз, когда ее лицо мелькнуло на поверхности, он вдруг увидел, что это не Бетти, а Эллен. И тут же лицо скрылось в водовороте. С тревожным воплем он прыгнул следом за ней и поплыл, яростно сопротивляясь волнам, в отчаянном усилии ее достичь, достать…

Бен проснулся весь в холодном поту.

Было еще совсем темно. Эллен спала, громко причмокивая во сне.

Он крепко-накрепко сжал веки, приказывая себе: спать! спать! Хорошо бы на этот раз все повернулось по-другому, чтобы Эллен все же выкарабкалась, и он увидел бы, как она отплевывается, дрожа от холода на берегу, смеясь над собой, – как же это ее угораздило! Но сколько он ни понукал свое воображение, оно не желало одарить его этой счастливой картинкой.

Бен перевернулся на спину, подложив под голову сцепленные руки, и уставился в темноту перед собой.

Как люди молятся? Он не помнил, ему никогда такое и в голову не приходило с тех самых пор, как окончилось детство. «Боже мой, – начал он, молча обращаясь к потолку над головой, – если слова мои до Тебя доходят, умоляю, помоги».

Он прислушался: не будет ли какого-то знака, какого-то намека, что Бог на своей вахте.

«Я никогда раньше ничего у Тебя не просил, – попытался он завязать разговор снова, – даже когда заболела Бетти. Но это… это слишком жестоко. Ты дал мне дожить до моих лет, не лишай же меня иллюзии, что наконец жизнь моя обрела смысл и гармонию. Неужели Ты решил меня вразумить такими вот средствами? Наказать за то, что я слишком возликовал, позабыв обо всем на свете, кроме своего счастья? Но ведь так нельзя, так недопустимо поступать…»

Не слишком ли он непочтителен, однако.

Он вылез из постели; встав на пол, почувствовал, как холодно коленям, сложил в молитве руки. «Боже, выслушай меня, я ведь даже не представлял, что такое истинная жизнь, пока у меня не появилась эта девушка. Она любит меня, а без ее любви жизнь моя обратится в ничто. И я стану просто ходячим мертвецом. Я прошу Тебя об одном, всего только об одном, и я готов за это заплатить. Я отдам все время, которое мне оставлено, – десять лет, пятнадцать, я не знаю, но все это я отдам, пусть это время принадлежит ей. Прошу Тебя, сделай, как я хочу, умоляю, спаси ее. А мне ничего не нужно, всего только пару лет с ней рядом, и ничего больше. Хорошо, я не жадный, хватит и одного года, одного-единственного. Только пусть она останется со мной рядом ненадолго, совсем ненадолго. Прошу Тебя, Боже, и клянусь, никогда больше я Тебя не побеспокою».

Глава XXX

Эллен вышла из кабинета доктора О'Брайена, глядя прямо перед собой. Добралась до выхода из нового корпуса – не хочется идти переходом, – очутилась прямо в холле основного здания. Только одно есть место, где ей сейчас хочется быть, и только один человек на свете, с кем она может находиться рядом.

Она спустилась по лестнице вниз, в подвальный этаж, такой ей теперь знакомый. Проходя мимо морга, заметила, что Гомес с волчьим аппетитом уничтожает сандвич, и чуть не расхохоталась; нет, нельзя же так, непрерывная истерика, которую ей еле удается подавить и то не всегда.

Она не удивилась, что сестра Кларита словно бы ее поджидала. Что-то было непостижимое в этой монашке, она как будто была в курсе решительно всего происходящего у них в больнице и всегда оказывалась там, где была больше всего нужна.

Треснувшая чашка уже была наполнена водой, кипятильник извлечен из ящичка.

– Одну минуточку, сейчас чай подам, – весело объявила она.

– Большое вам спасибо, сестра.

Эллен уселась на тот ящик, совсем не чувствуя смущения из-за того, что это гроб.

Монашка протянула ей чай, села рядом.

– Что вас так угнетает, милая?

Отхлебывая напиток, Эллен обдумывала, как ей начать. И вдруг спросила напрямик:

– Сестра, что происходит после того, как мы умираем?

– Мы попадаем в свой истинный дом, милая, мы Бога снова перед собой видим.

– А почему вы так в этом уверены?

– Милая, это один из парадоксов нашей жизни: уверенными быть нельзя ни в чем, можно только верить. А поэтому-то многие и боятся так сильно.

– Но вы вот не боитесь.

– Нет, не боюсь.

– Почему? Ведь другие боятся, правда?

– Потому что я верю в Бога, милая, вот и все.

– И я тоже, но ведь… но ведь смерть… это… – Эллен мучительно подыскивала верные слова.

Монашка улыбнулась ей нежно, почти как ангел.

– Вы, милая, напрасно думаете, что смерть означает конец жизни, потому что это не конец. Вы представьте себе, что просто сбрасываете с себя тело, как изношенное платье… Не нужно оно вам больше, отслужило свое. А вот существовать вы сами продолжаете, только существование становится легче, счастливее… ведь вас ничто больше не отягощает, ничто не загораживает от вас другую, настоящую жизнь, которую мы все чувствуем, только увидеть не можем, потому что для этого не годятся наши телесные очи.

Эллен чувствовала, что впадает в транс: мелодичный ли голос монашки ее убаюкал или, может быть, просто подействовал чай? Она взглянула на чашку – почти пуста, надо плеснуть еще. Допила, поднялась:

– Спасибо, сестра.