Последнее отступление

— Дадут. Не сразу, само собой.

— А если у меня, к примеру, свой наган будет?

— Кто сам оружие добудет — примем в первую очередь.

Ребята вышли в коридор и стали пробираться на улицу. Вдруг Артемке послышалось, что его окликнули. Он оглянулся. У окна, привалившись к стене, с самокруткой в зубах стоял Клим Перепелка.

Артем, расталкивая плечами людей, пробился к нему:

— Не видел тебя, дядя Клим. Тут накурили, хоть топор вешай. Кузя, не дожидайся меня, шагай домой.

— Не оправдывайся, вижу, что зазнался, — Клим стряхнул с цигарки пепел. — Батька твой тоже отшатнулся от меня. Загордился — куда там, голой рукой не бери.

— С чего он загордился? — недоуменно спросил Артемка.

— Не то, чтобы загордился, а отгородился от нас твой родитель, знать ничего не желает. На него какая надежда у нас с Павлом Сидоровичем была, а он залез в хозяйство и власть нашу Советскую не видит. Андивидуальный мужик он оказался.

— Какой? — не понял Артемка.

— Андивидуальный — это по-ученому. Слово такое, как я соображаю, болезнь обозначает. Заведется у человека в середке что-то навроде грыжи и ест его поедом. Слепнет человек: кроме своего дворишка, ничего не видит. Батя твой, кажись, подцепил эту болезнь.

— У него рана, — сказал Артемка, сдвинув брови.

Клим затянулся самосадом, сложив губы трубочкой, выпустил струю сизого дыма:

— «Ра-а-на»! Ты уж помалкивай… У кого их нету, ран-то? У одного на теле, у другого нутряная днем и ночью свербит.

Глаз у Клима, как стеклянная пуговица, неподвижный, холодный. У Артемки копилось чувство неприязни к нему. Осуждать людей проще всего. Клим на это и раньше мастером был. Но и отца хвалить не за что. Видно, все так же сторонкой топает…

— Павел Сидорович жив-здоров?

— У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу — дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.

Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.

— Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама. Совершенно непригодного хлама. Мы должны очистить землю от гнилых обломков и все возводить заново. Строить надо и прочно, и красиво…

Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.

— Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция — это труд, повседневная, кропотливая работа.

Слова Серова звучали упреком ему, Артемке. Если бы председатель Совета вел разговор только с ним, он бы наверняка сказал так: «Эх ты, Артемка, приехал глазеть на красивый город, на демонстрации. А города-то и нет, его надо строить. Понимаешь, Артемка, строить, а не ходить по улицам, махать флагом. Строить надо, а не вздыхать о том, что нет его, настоящего города. Эх ты, Артемка…» Скажи ему так Серов — он бы не обиделся. Правильные слова…

Клим тоже призадумался. Он положил на колени прошитую суровыми нитками тетрадь, слюнявил химический карандаш и что-то записывал.

После заседания Клим остановился у входа.

— Где-то тут Дугар должен быть. С утра он ходил на постоялый, тебя разыскивал. Я ему говорю: один не найдешь, надо спросить Нинуху.

— Какую Нинуху?

— Павла Сидоровича дочку. С нами приехала за лекарством.

Артемка крякнул от досады.

— Что же ты сразу не сказал? — И побежал домой.

3

Городских докторов и лекарств семейские не признавали. От внутренних болезней чаще всего лечились самогоном, наружные пользовала разными снадобьями и наговорами Мельничиха, баба неумная, лукавая. Нина ужаснулась, когда узнала, как она лечит.

Уля пригласила Нину к себе в гости. Взрослых дома не было, под столом играла в куклы Улина сестренка, на кровати стонал младший брат, мальчик лет четырех. Голубые, исстрадавшиеся глаза на худеньком, бледном лице казались огромными, тонкие руки бессильно лежали поверх овчинного одеяла.

— Что у тебя болит? — спросила Нина.

Мальчик чуть двинул рукой, показывая на правый бок.

— Привязалась какая-то немочь, замотала, — сказала Уля.

— Давай посмотрим… — Нина сняла одеяло, развернула холстину, обернутую вокруг тела, и в нос ей ударил гнилостный запах. Весь бок мальчика был обмазан чем-то темным, сырым.

— Это что такое? — испугалась Нина.

— Коровий навоз с огородной землей. Гниет у Мишатки бок. Мельничиха лечит.

— Давай скорее теплой воды!

Испуг Нины передался и Уле. Она побежала в куть, загремела посудой.

Пришла мать Ули, увидела такое самоуправство, страшно рассердилась на Нину. Не слушая ее брани, Нина чистой тряпочкой снимала с бока мальчика грязь. Вконец разозленная женщина схватила ее за руку, потащила к дверям.