Последнее искушение Христа

Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», – думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка – Иоанн.

Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая – тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый – крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.

– Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! – окликнул его Зеведей. – О чем задумался? Дважды два – четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград – это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!

– Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, – вмешался Филипп. – Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!

Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»

Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:

– Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь, – та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что – с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне – голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь – еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот?

Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом – из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. «Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их – смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро…». Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! «Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой.

Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья.

Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Рай, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин!