После всех этих лет

«Пусть поймают, — отвечала я себе. — И что они смогут сделать? Добавить пару лет к приговору? Когда тебе шестьдесят пять или семьдесят пять, какое значение имеют год или два. У меня будут вставные зубы, седые волосы на лобке и никаких надежд. Так, действуй!»

«Это бессмысленная затея, — говорила я себе. — Ты — законопослушная гражданка».

И ответила: «Они потащат меня в тюрьму. Лучше я смоюсь отсюда».

«Нет, подожди, — покачала я головой. — Ночь только наступила. Все эти бойкие голубоглазые полицейские, которые ведут наблюдение, еще достаточно бдительны. Часа через два они захотят спать».

Я улеглась. Подушка Алекса пахла его гелем для волос и арбузом. Я очень устала и знала, что могу заснуть. Но если я позволю себе вздремнуть — можно и не проснуться! Я заставила себя лежать с широко открытыми глазами и не спать, а читать вслух все стихи, которые еще помнила. Для начала дюжину сонетов Шекспира. От него я перешла к Эдриенн Рич, затем к романтическим одам и к Элиоту. Но «Дуврский берег» я декламировать не стала.

Однажды поздней ночью, через несколько месяцев после нашего переезда в Галле Хэвен, убедившись, что мальчики уснули, мы с Ричи выскользнули из дома и занимались любовью прямо на берегу. Великая любовь должна быть отмечена: я декламировала «Дуврский берег». Ричи обнимал меня и гладил по голове.

В одиннадцать вечера я закрепила металлические крючки за подоконник и спустила — по возможности, аккуратно — лестницу вниз. Однако удар металла о кирпич был неожиданно громким. Каждый скрежет заставлял мое сердце трепетать от страха, не помогал даже лай собаки вдалеке. В конце концов, наступила тишина.

Я села на подоконник. Медленно перебросила ноги наружу, и они коснулись кирпича. Через шерстяные носки я почувствовала его холод. Я вцепилась в край рамы с такой силой, что наверняка оставила там свои вдавленные в дерево отпечатки пальцев. «Не смотри вниз», — приказывала я себе. Но, конечно, я посмотрела вниз. Лужайка зияла черной щелью, похожей на вход в чистилище. Я зажмурилась и подумала о жизни. Цепь позвякивала на ветру. Я заставила себя подумать о лестнице и о том, что я буду делать после побега.

Так или иначе, я поставила одну ногу на ступеньку, потом другую. О, Боже, как она неустойчива! Лестница качалась из стороны в сторону. Костяшки пальцев царапались о кирпич. Даже в темноте я почувствовала, как они кровоточат. Но от этого никто не умирал. Вперед! Еще одна ступенька. Усики плюща касались моих запястий. Еще ступенька. Больше я не могла. Руки дрожали. Если я упаду… Я представила свое распростертое тело, переломанные руки и ноги, череп разбитый, как сваренное всмятку яйцо.

Нет. Я не могла больше. Я начала карабкаться наверх, в дом. Но как только я поднялась на одну ступеньку, крючки, державшие лестницу, издали звук протеста, готовые сорваться. Я повисла бездыханная. Пальцы онемели. Если я не смогу подняться, как мне быть? Я снова начала спускаться. Я не хотела смотреть вниз, потому что боялась увидеть четверых полицейских с направленными на меня пистолетами.

Но все же взглянула. И не поверила своим глазам! Почти у цели. Еще шесть, семь футов — и все. Черный газон превратился в мягкую траву. В этот последний момент я уже не думала о сыновьях, я не думала о матери — я становилась свободной. Я думала о своих студентах. Быстро про себя я попросила у них прощения и понадеялась, что кто-нибудь из них найдет у меня на столе их сочинения, лежавшие под пресс-папье Дейта Ассошиэйтед с девизом «Знание — сила», и отнесет их в школу. И у Адама Готфрида, когда он узнает, что получил «отлично», не будет очередного приступа колита. Тут моя правая нога коснулась земли.

Была ли это собака Баскервилей или гигантская немецкая овчарка, принадлежавшая полицейскому управлению округа Нассау, но она мчалась прямо на меня. Она лаяла так громко, что могла разбудить даже мертвого — только не Ричи.

Могу ли я убежать? Как раз в тот момент, когда она была настолько близко, что я слышала ее шаги, я остановилась. Собака приблизилась ко мне.

— Хороший мальчик! — пролепетала я истерично и взглянула на нее. — Девочка!

Собака рычала слишком громко.

Когда я обучала своих собак, Ирвина, который умер в августе, и Блоссома, то читала, что, если собака угрожает вам, надо встать спокойно. Не бежать. Если же она проявляет желание вцепиться вам в горло, попытайтесь завопить, лучше до того, как она вопьется вам в глотку.

— Джаус! — позвал мужской голос.

Казалось, голос раздался от лестницы, которая вела к берегу, но ветер еще продолжал шуметь, и я не могла точно определить направление.

— Джаус!

Ветер донес звук, и только тогда собака услышала и залаяла в ответ.

— Хороший Джаус, — прошептала я.

Собака подняла голову и уставилась на меня.

— Что за прекрасная собака! Такая умная собака! — бормотала я, как только могла нежно. — Пре-е-екрасная. Умная.