После «Структуры научных революций»

Однако в отношении первой битва была проиграна с самого начала. Дело не в том, что у кого-то могут быть хорошие основания противостоять специализации и даже достигнуть успеха, а в том, что такая попытка была бы направлена против самой науки.

Когда сэр Карл противопоставляет науку философии, что он делает в начале своей статьи, или физику – социологии, психологии и истории, о чем говорится в конце статьи, он сопоставляет эзотерические, изолированные и замкнутые дисциплины с наукой, которая обращается к аудитории, значительно превосходящей количество представителей профессии. (Наука – не единственная деятельность, участники которой разбиваются на сообщества, однако только в ней каждое сообщество является своей собственной аудиторией и своим собственным судьей [119] .)

Эта противоположность не является совершенно новой, характерной, скажем, для Большой науки и современного театра. Математики и астрономы были эзотерической группой во времена античности; механики стали такой группой после Галилея и Ньютона; учение об электричестве – после Кулона и Пуассона; и так до современной экономической теории. Чаще всего переход к замкнутым группам специалистов был частью перехода к зрелости – того перехода, который я рассматривал выше, когда говорил о возникновении решения головоломок.

Трудно считать эту особенность несущественной. Возможно, наука вновь могла бы стать похожей на философию, чего хотел бы сэр Карл, однако подозреваю, тогда он восхищался бы ею гораздо меньше.

Завершая эту часть моего рассмотрения, я обращаюсь к конкретным случаям, с помощью которых мои критики демонстрировали трудности, связанные с обнаружением нормальной науки и ее функций в истории. Сначала я остановлюсь на проблеме, поставленной сэром Карлом и Уоткинсом.

Они оба указывают на то, что не существовало никакого консенсуса по фундаментальным вопросам «в течение всей длительной истории теории материи : от досократиков до наших дней здесь велись бесконечные споры между сторонниками непрерывной и дискретной концепциями материи, между различными атомистическими теориями с одной стороны и сторонниками эфира, волновой теории и теории поля – с другой» [120] .

Фейерабенд высказывает очень похожее замечание относительно второй половины XIX века, противопоставляя механистический, феноменологический и теоретико-полевой подходы к проблемам физики [121] .

Я согласен со всеми описаниями моих критиков. Однако термин «теории материи» никогда, по крайней мере до последних тридцати лет, не обозначал предмета науки, отличного от предмета философии, и никогда не существовало научного сообщества или хотя бы небольшой группы ученых, специально занимающихся этим предметом.

Я не хочу сказать, что ученые не используют теорий материи, что на их работу такие теории не оказывают никакого влияния или что результаты их исследований не играют роли в теориях материи, которых придерживаются другие. Однако вплоть до последнего столетия теории материи были скорее средством для исследования, а не предметом изучения. Тот факт, что разные специалисты избирают различные средства и иногда критикуют друг друга за этот выбор, не означает, что они не работают в рамках нормальной науки.

Часто высказываемое общее положение о том, что физики и химики до механики пользовались типичными и противоречивыми теориями материи, слишком упрощает суть дела (отчасти потому, что его точно так же можно высказать по поводу разных химических специальностей даже в наши дни). Однако сама возможность таких обобщений указывает способ рассмотрения вопросов, поднятых Уоткинсом и сэром Карлом.

Что касается вопроса о материи, то представители определенного сообщества или школы не обязаны всегда принимать какую-то теорию материи. Примером может служить химия на протяжении первой половины XIX столетия. Хотя многие из ее важнейших результатов – постоянство пропорций, весовые соотношения и т. д. – были разработаны и получили общее признание благодаря атомной теории Дальтона, ученые, пользовавшиеся ею, после получения результата могли принимать самые разнообразные точки зрения по поводу природы и даже самого существования атомов. Их наука или по крайней мере многие ее разделы не зависели от существования общего представления о материи.

Даже там, где мои критики допускают существование нормальной науки, они постоянно испытывают затруднения, пытаясь обнаружить кризис и его роль. Уоткинс приводит пример, но его истолкование этого примера вытекает из способа анализа, упомянутого выше. Законы Кеплера, напоминает нам Уоткинс, были несовместимы с планетарной теорией Ньютона, однако астрономы не слишком беспокоились по этому поводу. Следовательно, заключает Уоткинс, революционному истолкованию планетарных движений Ньютоном вовсе не предшествовал кризис в астрономии.