После «Структуры научных революций»

Я посоветовался со своим другом из издательства Калифорнийского университета, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Он сказал, что помощник директора издательства Чикагского университета Карли Боуэн очень милый человек. Предложил написать ему о своих проблемах и посмотреть, что он скажет. Я написал Карли Боуэну длинное письмо и выслал ему копию рукописи, в которую нужно было внести кое-какие исправления, не очень большие. Я изложил проблему или то, что казалось мне проблемой, и продолжал: «…эта рукопись в два раза больше, чем любая другая монография, и я не знаю, как ее сократить. Но если бы вы, независимо от «Энциклопедии», приняли ее к печати в более или менее полном виде, то для «Энциклопедии» я как-нибудь сократил бы ее». Я отправил все это во второй половине дня в воскресенье или в понедельник утором. В среду, когда я был дома в Калифорнии, раздался телефонный звонок. Это был Боуэн. «Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, – все будет хорошо». Потрясающе! Попытка удалась! С тех пор мои отношения с Чикаго всегда были прекрасными. Он продолжал: «Мы опубликуем ее целиком, не надо ничего сокращать». И они опубликовали ее, выпустив сначала вариант в твердом переплете.

Я думал, мы подошли к концу моего пребывания в Беркли. Однако в тот момент произошло чрезвычайно вредное для меня событие. Меня пригласили на работу в институт Джона Хопкинса. Работа в этом институте дала бы мне должность полного профессора, значительное повышение жалованья и, главное, возможность руководить тремя или четырьмя сотрудниками. И я сообщил руководителям обоих моих факультетов – философии и истории, – что собираюсь съездить туда и посмотреть. Не думаю, – добавил я, – что вам следует беспокоиться, я просто хочу посмотреть, как там обстоят дела.

Я поехал, и мне там понравилось. По возвращении я сходил к руководителю факультета и признался, что мне там очень понравилось. И я не знаю, что делать. Тогда он спросил, при каких условиях я остался бы в Беркли. Я ответил, что если даже при таких обстоятельствах мне не хотят дать должность полного профессора, то пусть хотя бы скажут почему. Звание для меня не имеет значения, не думаю, что дело в деньгах, и я ничего не прошу, хотя и мог бы. Но я должен расширить мою деятельность, я хочу, чтобы мне дали хотя бы одного ассистента.

Я сказал себе: «Ладно, лет через пять уеду в институт Хопкинса, ведь я пробыл здесь всего лишь два или три года». Я поговорил с руководителем исторического факультета, потом пошел к руководителю философского факультета, который сказал мне: «Не принимайте поспешных решений, потерпите!» А я уже написал в институт Хопкинса, что не приеду.

И вот я возвратился к своим лекциям и продолжал ходить в аудитории. Однажды меня попросили зайти в кабинет ректора. Ректор, мой коллега по философскому факультету, автор нескольких исторических работ, Эд Стронг, захотел поговорить со мной. Я пришел к нему, и он сказал: «У меня на столе лежат рекомендации к вашему повышению в должности. Правда, есть одно обстоятельство. Старшие философы единогласно проголосовали за ваше повышение, но… на историческом факультете». Я ответил: «Допустим, я на это не соглашусь, что тогда?» Он сказал: «Вы в любом случае получите это повышение, но… почему вы обязательно хотите пойти туда, где вас не хотят?» Он выразительно пожал плечами.

Как вы понимаете, я был страшно раздосадован и глубоко обижен, думаю, обида осталась во мне навечно. Меня сюда пригласили философы, я работал на философском факультете… Конечно, я не вполне подходил для этого факультета, но я очень хотел работать здесь. Мои самые активные студенты были философами, хотя они работали со мной над проблемами не философии, а истории.

«Я хочу подумать», – сказал я. «Да, но учтите, – ответил Стронг, – что в пятницу я должен идти к регенту с этим делом». «Я сообщу вам о своем решении до пятницы», – сказал я и ушел.

После этого у меня произошел весьма горячий разговор с руководителем философского факультета. В конце концов я сказал: «Делайте что хотите, я со всем согласен».

Я был тогда очень расстроен. Не ожидал, что коллеги с философского факультета отнесутся ко мне столь недоброжелательно. Почему они не поговорили со мной, не сказали, что именно их не устраивает? Но нет. Я остался еще на год и уехал из Беркли не из-за этой обиды. Произошло событие, которое уменьшило для меня привлекательность этого места. Я получил приглашение приехать в Принстон, а там мой старший коллега работал над новой учебной программой. Мы могли бы работать вместе и подключать к проекту других. Это выглядело весьма привлекательно. Я получил это предложение, когда находился в Дании. Я не мог ответить до возвращения, но хотел работать над этой программой и мечтал посетить Принстон. Поэтому когда мы вернулись из Дании, это было, по-видимому, в 1963 году, съездили с женой в Принстон, и я решил принять предложение.

К. Г а в р о г л у: Зачем вы ездили в Данию?