После ночи — утро

— Кто там? — спросил я, увидев, что на месте повреждения кто-то работает.

— Селиванов, — тихо ответил Кошкин.

— Что, разве помоложе не нашлось? — укоризненно спросил я.

Артиллеристы виновато молчали.

— Да он не дал никому и опомниться, — ответил за всех Кошкин. — Только сообщили о повреждении, он схватил лом, ключи — и туда. А больше никому не разрешил выходить. Повреждение, говорит, небольшое. Накладки сорвало, и рельс немного приподнялся.

Мы подъехали к месту повреждения. Селиванов повернулся в нашу сторону, и я увидел его перекошенное, как мне показалось, от напряжения, лицо с прилипшими к губам усами. Один конец лома он просунул под рельс, на другой навалился всем телом и пытался втолкнуть болт в отверстие накладок.

— Разрешите помочь? — попросил Кошкин. — Видите, он устал.

— Подожди, — отстранил я его, — вдвоем можете привлечь внимание противника.

Я приказал не подъезжать близко к месту повреждения, чтоб снарядом, предназначенным для бронепоезда, не накрыло Селиванова.

Мы снова стали удаляться, «уводя» за собой разрывы снарядов. По вялым движениям Селиванова было видно, что он выбивается из последних сил.

— Я иду на помощь, — решительно заявил Кошкин, когда мы снова приблизились к Селиванову.

Я молча кивнул головой.

Кошкин кубарем скатился в приоткрытый люк и, не пригибаясь, побежал.

Я наблюдал за ними в бинокль. Было видно, как Селиванов, на мгновение приостановив работу, посмотрел Кошкину в глаза. Потом протянул руку. Кошкин, отстранив Селиванова, вскочил во весь рост и принялся за работу. Заправив ломом рельс на место, Кошкин сел на него и стал заворачивать ключом гайки. Несколько раз отстранял тянувшегося к нему на помощь Селиванова.

Немного спустя Кошкин поднял вверх руку:

— Путь исправлен!

Потом он наклонился к лежавшему между рельсов Ивану Лукичу и потащил его в сторону. «Что с ним?» — в тревоге подумал я.

В последний момент, когда бронепоезд замедлил ход, чтобы принять через люк Селиванова и Кошкина, в бок бронеплощадки угодил большой снаряд. От сильного звона зашумело в ушах, словно каждого из нас ударили прикладом по каске. Затрещали доски в стенке, вагон сильно наклонился, вминая в землю шпалы.

— Первое орудие заклинило, — доложили из расчета.

Бронепоезд мчался назад. Первое время разрывы еще сопровождали нас, словно конвой, сзади и с боков, потом отстали.

На разборной койке у стены под вывороченными снарядом досками лежал Иван Лукич. Около него суетились врач и Кошкин. Кошкин снял с Селиванова гимнастерку и взялся было за нательную рубашку, но в нерешительности остановился. Рубашка, промокшая насквозь кровью, прилипла к боку.

— Чего смотришь, сдирай, — тихо сказал Селиванов.

— Больно же будет, — неуверенно заметил Кошкин.

— Ты что мне, по-дружески это удовольствие растянуть хочешь? Сдирай! — крикнул он, сжав зубы.

Кошкин дернул за снятый рукав рубашки, и на левом боку, пониже плеча, показалась большая рваная рана. В глубине ее розовела кость ребра.

— Вот видишь, какой это человек? — жаловался врачу Кошкин. — Его с самого начала ранило, а он из-за своего упрямства не хотел смены себе просить. Разве хорошо это?

— Мели, мели, — закрыв глаза, шептал Селиванов, — язык без костей.

А когда ушел врач, Кошкин сел рядом на койку, взял Селиванова за руку и долго смотрел в его лицо.

Потом он вдруг поднялся и стал быстро раздвигать развороченные доски, добираясь к броне.

Броня от удара снаряда вогнулась, образовав выпучину. Теперь эта выпучина была видна всем.

— Иван Лукич, — крикнул Кошкин, — броня-то твоя выдержала испытание! Смотри, ни одной трещинки! Видишь?

С грязного лба Ивана Лукича на радостно блестевшие глаза капал пот.