После Льва Толстого

Справедливым представляется здесь только утверждение, что для рядового человека подчиниться воле сильной власти несравненно легче, чем противостоять ей. Само собой разумеется, что отказ одного капрала от вторичной службы имел бы для него другие последствия и произвел иное впечатление, чем отказ Наполеона от принятых им решений. Но Толстой, вопреки распространенному, но неверному пониманию его слов (*), считал "дифференциалом истории" не одного капрала, не одного рядового человека, а "однородные влечения людей". И решающая роль этих "дифференциалов" сказывается при интегрировании их. Об этом и говорил Толстой в своем рассуждении о "капрале": "...ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой и третий, и тысячный капрал и солдат, насколько менее людей было бы в войске Наполеона". Говоря о том, что солдаты Наполеона "согласились" пойти на войну, Толстой вовсе не имел в виду некий сговор. Войска Наполеона "согласились" сражаться за Москву и вступить в нее, ибо они стремились к отдыху и зимним квартирам. Но когда их встретили пустая столица, голод и холод, они с еще большей силой устремились обратно. Можно ли сказать, что они "согласились" подчиниться приказу Наполеона об отступлении из России? Не правильнее ли будет сказать, что, скорее, Наполеон "согласился" на это стихийное движение, которое вовсе не входило в его первоначальные намерения?

(* Перцев В. Философия истории Л. Н. Толстого. С. 142; Сабуров А. А. "Война и мир" Л. Н. Толстого. С. 282. *)

Верно, что для того, чтобы осуществились революции во Франции, в России и в других странах, понадобились "огромные усилия нескольких поколений". Но акт взятия Бастилии в 1789 году, революции 1830 и 1848 годов во Франции, февральская революция 1917 года и августовские события 1991 года в России не были следствием какого-либо конкретного "соглашения" между ее участниками. Людовик XVI, Карл X, Луи-Филипп, Николай II, Янаев и Язов имели, как и Наполеон, свой "государственный аппарат" и войско. Но войско это в критический момент не "согласилось" защищать власть, а рядовые граждане "согласились" ей противостоять. Свержение власти, как и подчинение ей, часто бывает стихийным процессом, в определенный момент подводящим итог "усилиям нескольких поколений".

Толстой и исторический материализм

Решающая роль, которую придавал Толстой "однородным влечениям людей", "удовлетворению потребностей", сближала его уже не с Гегелем и не с Боклем, а скорее, с учением, сыгравшим важную, но противоречивую роль в истории русской общественной мысли. Овладев умами многих представителей русской интеллигенции в начале XX века, оно стало затем всеобщей, обязательной идеологией, почти религией, чтобы подвергнуться в последние годы столь же всеобщему и обязательному отрицанию. "...Люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д.". Если бы Толстому предложили такую формулировку его идеи об удовлетворении "однородных влечений людей" (еда, питье, сон, тепло, разговор с другим человеком) как главном двигателе - "дифференциале" исторического процесса, он бы, по всей видимости, от нее не отказался. Но Толстой не знал этих слов, ибо они были произнесены через пятнадцать лет после "Войны и мира" Энгельсом, назвавшим над могилой своего друга этот "простой закон" главной идеей Маркса (*).

(* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 350. *)

Как это ни странно, наиболее авторитетные марксистские теоретики совершенно игнорировали черты совпадения между историческим детерминизмом Толстого и историческим материализмом - не заметили их ни Плеханов, ни Роза Люксембург, ни Г. Лукач. Но уже Дж. Фаррелл отметил сходство между исторической концепцией Толстого и высказываниями Маркса и Энгельса. Своей книге "Литература и мораль" Фаррелл предпослал эпиграф из "18-го брюмера Луи Бонапарта" Маркса о том, что "люди сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые они не сами выбрали, а которые непосредственно имеются налицо". В главе "История и война в "Войне и мире" Толстого" Фаррелл привел также замечание Энгельса, что "когда люди "делают" историю, то каждый преследует свои собственные, сознательно поставленные цели, а общий итог этого множества действующих по различным направлениям стремлений и их разнообразных воздействий на внешний мир - это и есть история" и что "действующие в истории многочисленные отдельные стремления в большинстве случаев влекут за собой не те последствия, которые были бы желательны", и "возникает новый вопрос: какие движущие силы скрываются, в свою очередь, за этими побуждениями". Дж. Фаррелл справедливо заметил, что это высказывание "читается как обобщенное изложение проблем, поставленных в "Войне и мире"" (*).

(* Farrell J. Т. Literature and Morality. N. Y., 1945. P. 214-230; ср. Р. V. *)