После любви

Сальма несколько разочарована: мадам, которая похожа на «европейца, беглеца» гораздо больше, чем она, должна сама выбирать себе маршрут.

– Ума Турман непременно уехала бы в Касабланку.

– Ума Турман?

– Ума Турман – моя любимая актриса. Когда я уеду в Касабланку, то обязательно перекрашусь в blonde[19], как она. Вы незнакомы с Умой Турман?

– К сожалению.

– Тот человек… Европеец, беглец… Говорил, что он близкий друг какой-то… Подождите, дайте-ка вспомнить… Какой-то Фанни… Фанни… Она тоже актриса.

– Ардан? – подсказываю я.

– О, да! Фанни Ардан. Наверное, это совсем не то, что Ума Турман.

– Совсем, совсем не то.

– Все равно, я молюсь за него каждый день. И за Уму Турман тоже. Чтобы она когда-нибудь приехала в Касабланку. Уже после того, как туда приеду я. И мы бы случайно встретились на улице… Или в каком-нибудь баре. «Кафе Рика» подойдет. Определенно это будет именно оно!

– И что произойдет тогда?

– Для начала я возьму у нее автограф. Попрошу расписаться у меня на руке. Или нет – лучше на афише, так автограф дольше сохранится. У меня есть ее афиша. Даже две.

– А потом?

– Потом я угощу ее кофе.

– А потом?

– Потом она угостит меня кофе.

– А потом?

– Потом? Потом… случится что-то очень замечательное. – Дерзость Сальмы перехлестывает через край, но воображения ей явно не хватает.

– Ты как будто и не марокканка вовсе. – Незаметно для себя я перехожу на «ты», Сальму это устраивает.

– Ума Турман – тоже не марокканка. Но это никого не удивляет! – Сальма заливается мелким дробным смехом; шутка, которую она только что произвела на свет, кажется ей бесконечно забавной.

– Почему же ты до сих пор не в Касабланке?

– Деньги. Все упирается в деньги. Того, что я накопила, – недостаточно. Но скоро, очень скоро, я соберу приличную сумму – и только меня и видели!..

Странная марокканка Сальма странным образом оказывается на топчане; устроившись у меня в ногах, она рассуждает о побеге из кооператива по изготовлению масла аргано, где работает техником, о своем (овеянном какой-то тайной) прошлом: ее отец был французом (испанцем), он умер, когда Сальме исполнилось шесть (семь); ее мать была испанкой (француженкой), она умерла, когда Сальме исполнилось семь (шесть), а в общем, не важно, кто кем был, – важно, что марокканка она только наполовину. Наверняка у нее есть богатые родственники в бывшей метрополии, они были бы рады принять ее, если бы знали о ее существовании, но для этого нужно добраться до Касабланки и познакомиться с Умой Турман. Все разговоры вертятся вокруг Касабланки, и Умы Турман, и супербара «Кафе Рика», где произойдет историческая встреча, на которую Ума явится с самурайским мечом, а с чем прийти мне, что бы вы посоветовали, мадам?..

Бритву. Опасную бритву.

С ручкой из слоновой кости, с монограммой «P.R.C.» и моими отпечатками. Я великодушно готова уступить их Сальме.

Пока глаза не слиплись окончательно.

…Солнечный свет.

Он проникает сквозь веки – еще не обжигающий, но уже готовый обжечь. Поначалу я даже не решаюсь приподнять их, скрупулезно восстанавливая события прошедшей ночи.

Камера – полицейский с ключом – калитка в воротах – я свободна – «Мерседес», мигающий фарами, – Доминик за рулем – побег из Эс-Суэйры – дорога вверх по склону – окошко в обитой железом двери – бонсуар, мадам, – я оставлю вам лампу – европеец, беглец – вы тоже собирались убить плохого человека? – Ума Турман – Касабланка.

Неужели Сальма еще здесь?!

Надеюсь, что нет, – в комнате слишком тихо. Выждав еще мгновение, я наконец-то открываю глаза.

Слава богу, комната пуста.

А я заботливо прикрыта одеялом, в которое трансформировался тонкий цветастый ковер. Лампа погашена, она стоит там же, где Сальма поставила ее, кувшин и полотенце тоже на месте, и в стройных рядах флаконов с аргано не произошло никаких изменений. Разница лишь в том, что теперь комната пронизана солнечными лучами, тонкими и острыми, как спицы. Вчера ночью потолок казался мне сплошным, но он совсем не сплошной. Все дело в крошечных дырках, произвольно проделанных в нем, – никакого особого узора они не образуют.

Наскоро умывшись, я принимаюсь разбирать сумку, переданную Домиником накануне. Милый-милый Доминик, он отнесся к моему поручению слишком серьезно, слишком ответственно:

– две пары джинсов (одна точно никогда мне не принадлежала);

– четыре футболки, включая «Born to be free»;

– белье (в отдельном пакете);

– детские радости – бусинки, перья, монетки, курительная трубка – привет от Ясина (в отдельном пакете);

– portative (господи ты боже мой!);

– косметичка, единственная память о Питере;

– ветровка (судя по размеру, она больше подошла бы самому Доминику);

– бежевый свитер с горлом;

– синий без горла, но с Рудольфом, предводителем оленей Санта-Клауса (впервые вижу!).

Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. В Лапландию?