После измены

– Какой сапог? – опрометчиво поинтересовалась Пашкова, напрочь запамятовавшая, кому, чего и при каких обстоятельствах рассказывала.

«Ясно, – подумала Самохвалова. – Наврала».

– Да ладно, Лен, никакой.

Пашкова на всякий случай сморщила лоб, якобы пытаясь вспомнить трагический зигзаг в собственной судьбе, но, видимо, так увлеклась новой выдуманной историей, что не смогла. Провалы в памяти у нее случались часто, но не потому, что для этого имелись серьезные физиологические причины, а потому, что Пашкова обладала исключительно богатым воображением, которое неоднократно подводило свою хозяйку под монастырь. Врала Катькина одноклассница часто и с удовольствием, причем увлекалась процессом так, что сама начинала верить в то, что сочиняет. И это ее жизни не мешало, скорее расцвечивало разными красками. Мешало другое: иногда Пашкову призывали к ответу.

Бойкие девицы подросткового возраста легко покупались на душещипательные Ленкины рассказы и с готовностью брали сочинительницу под крыло, доверяя свои сокровенные тайны «хорошему человеку». Хороший человек Лена Пашкова брала очередной чужой секрет в качестве занимательного сюжета и нечаянно делала его достоянием всего района. За это Пашкову били, отловив где-нибудь на задворках школы, в подъезде, а то и прямо на глазах у изумленной публики.

Сказочница покрывалась синяками и ссадинами, но всякий раз возрождалась, словно феникс из пепла, выдумывая все новые и новые истории, главной героиней которых, естественно, выступала она сама.

– Вот иду я, Самохвалова, и вижу – стоит. Стоит, главное, и на меня смотрит. Не отрываясь прям, смотрит. Деловой такой. Сразу видно, основной. Одет так, знаешь, клево: кроссовки-«адики», джинсы и майка «Lacoste». Я – тоже ниче так. Марлевка на мне. Три яруса: сине-бело-красно. Иду так…

– Лен, – оборвала ее рассказ Катька. – Ты извини. Мне домой надо.

Самохвалова слезла с качелей.

– А че ты дома-то забыла?

– Да у меня там мама одна…

– И че?

– Надо мне, – не стала распространяться Катерина и направилась в сторону дома.

– Слышь, Самосвалова, – крикнула ей вслед разочарованная Пашкова. – Ты с дуба, что ли, рухнула около мамки сидеть?

Катька даже не повернулась, не до того. Как-то в животе вдруг странно похолодело, словно сосульку в пупок засунули и повернули несколько раз. Катерина взлетела по лестнице и обнаружила дверь в квартиру открытой. Перешагнув через порог, девочка закусила губу и, не разуваясь, прошла в комнату. У стола в ночной рубашке сидела Антонина, чернея загоревшими руками и лицом. Перед ней лежало несколько фотографий, отснятых фотографом в Ялте: по краю вилась незамысловатая запись «Крым. 1983 г.».

– Ма-а-м, – поцеловала ее в затылок Катерина, обычно скупая на проявления нежности.

Антонина Ивановна отвела голову и дернулась так, словно через нее пропустили электрический разряд. По телу прошла судорога.

– Ма-а-м, ну что ты! В ночнушке до сих пор. Дверь открыта.

– Так не придет же никто, – тусклым голосом возразила старшая Самохвалова.

– Все равно.

– Все равно, – вздохнула Антонина и закачалась на стуле.

«Хоть какое-то движение», – грустно про себя отметила Катька и оставила мать в покое.

Дома находиться было невыносимо. Во-первых, жарко: раскаленная хрущевка не успевала остыть за ночь, от зноя не спасали даже деревья, выросшие выше второго этажа. Во-вторых, страшно. У Катьки сложилось ощущение, что мать сошла с ума. Просто сошла не так, как в книжках описано. Чертей не ищет, сама с собой не разговаривает, ни от кого не прячется, не кричит, не плачет… Но все равно похоже: просто вместо смирительной рубашки на ней – ночная. Можно, конечно, тетю Еву было с ночевкой позвать, но Катерине было неловко перед матерью: чуть что случилось – и сразу чужие люди. Вроде так дочери не поступают!

– Бат, доченька, – звонила тетя Ева несколько раз на дню, предлагая помощь. – Давай я приеду. Все тебе не так тоскливо будет.

– Не надо, – категорически отказывалась Катька и обещала сама позвонить, если что.

Пару раз забегала тетя Шура, но Антонина на нее не реагировала. Санечка даже руками у соседки перед лицом водила, пальцами щелкала, пытаясь определить, в уме та или временно повредилась. Бесполезно.

– Уйди, Шура, – просила ее Антонина Ивановна и закрывала лицо руками.

Жизнерадостная Санечка даже плакала, но чужую тайну хранила тщательно, отводя любопытных соседей от дому.

– Болеет Тоня, – объявила тетя Шура жильцам знаменитого военного дома. – Акклиматизация у нее. Пройдет.

Звонила Адрова, пытала Катьку, диктовала расписание приемных экзаменов, рвалась в гости. Девочка врала, что все нормально, просто некогда, дачу, мол, купили, целыми днями там.

– Какую дачу? – удивлялась Татьяна Александровна, пытаясь докопаться до истины.

– Обыкновенную, – успокаивала ее младшая Самохвалова и обещала перезвонить.

– Чего ты врешь? – сердилась Антонина Ивановна, но подойти к телефону отказывалась.

Неожиданно позвонила Батырева.

– Женька! – обрадовалась Катерина. – Ты откуда?