После измены

Петя к морю зовет. Поедем, говорит. Может, уж в последний раз поедем. Чего это в последний, спрашиваю я, вроде как еще ни разу вместе не были. Чувствую, говорит, что в последний. Решай.

Хорошо говорить: «Решай». Попробуй тут реши – у меня ж Катька. Вместе не поедем, а одну я ее как оставлю? Сейчас их разве можно одних оставлять? Уедешь мамой – вернешься бабушкой. Нет уж, видно, никуда не поеду! В кои-то веки мужчина тебя на юг повезти собрался – и нате вам, пожалуйста.

А на море надо. Крым там, Ялта, все такое прочее… Может, с Евой поехать? Взять так и поехать: курсовку купим, процедуры, воздух, сосны. Чахотку лечили в Крыму! Не то что какую-нибудь там астму. Точно надо…

Двадцать четыре дня! Катька схватилась за голову при мысли о необходимости провести двадцать четыре дня в Крыму. Какое море, когда в нем черепахи плавают?

– Тогда с тетей Евой, – предложила Антонина дочери.

– Опять?! – взмолилась Катька и наотрез отказалась.

– Что значит «я не поеду»?! – возмутилась Самохвалова и для острастки показала кулак. – Кто тебя спрашивать будет? Сказала, поедешь, значит, поедешь. А не поедешь – задохнешься зимой.

Девочка с тоской посмотрела на мать, а потом низко опустила голову.

– Посмотри, – приказала Антонина. – Ну-ка, посмотри на меня.

Катька подняла глаза и, не мигая, уставилась на мать. Самохвалова, не отводя взгляда, взяла дочь за подбородок, отчего та задрала голову. Минуту помолчали, после чего Антонина Ивановна убрала руку и вышла из комнаты. Разговора, как всегда, не получилось.

Катя подошла к окну и прижалась лбом к стеклу: в песочнице сидел Алеев и следил за младшей сестрой. Чернявая девочка в белой кружевной косынке возилась в песке, выпекая куличи из разноцветных формочек. Периодически она садилась попой на грязный песок, а Ильдар терпеливо поднимал ее, ставил на ноги и аккуратно отряхивал платье. В ответ сестра злилась и бросала в него песком. Алеев уворачивался, а девочка приходила в бешенство и лупила Ильдара красным совком то по коленке, то по чему придется.

– Нельзя! – убирал ее руку брат и грозил пальцем. – Больно.

Девочка что-то отвечала по-татарски и снова плюхалась на землю.

Катька смотрела на одноклассника и не верила глазам: обычно подвижный, как ртуть, Алеев являл собой образец спокойствия и выдержки. «Ничего себе!» – подумала Катя и, одержимая любопытством, вышла на балкон.

– Куда ты? – не удержалась Антонина и выскочила следом.

– Ну ма-а-ама! – застонала Катька и попыталась покинуть балкон.

Антонина Ивановна встала напротив балконной двери и загородила проход.

– Ну что опять? – возмутилась девочка, пытаясь прорваться в комнату.

Антонина посторонилась и на всякий случай решила проверить обстановку. Увидев обитателей песочницы, она задумалась, какое-то время постояла, опершись на перила, а потом заявила:

– Шла бы ты на улицу, лето.

– Не хочу.

– А ты через не хочу. Соберись и выйди. Алеев вон с сестрой гуляет.

– Ну и что? – резонно заметила Катька.

– Ну и то! Лето пришло – выходи на улицу и дыши свежим воздухом, раз на море ехать не хочешь.

Девочка пожала плечами и уселась в кресло. Похоже, прогулки было не миновать. Когда мать ставила перед собой какую-то цель, она, как правило, ее добивалась. Антонина достала гладильную доску, включила утюг и притащила из ванны кучу пересохшего белья.

– Гладь тогда. Нечего зад отращивать. Села как у праздничка и ножки свесила.

Катька и ухом не повела.

– Я кому сказала? – грозно поинтересовалась Антонина Ивановна и звякнула утюгом о подставку. – Или гладь, или иди.

Девочка нехотя встала с кресла и объявила:

– Я гулять.

– Кто б сомневался, – не удержалась от того, чтобы не съязвить, Самохвалова. – Когда дело надо делать, сразу гулять.

– Я могу и погладить, – предложила Катька и с вызовом посмотрела на мать.

– Не надо. Обойдемся как-нибудь, – объявила Антонина и, послюнявив палец, проверила накал утюга. Слюна зашипела.

– Ну не надо, так не надо, – согласилась девочка и пошла обуваться.