После измены

Встать пришлось. Дура эта в дверь барабанит – влажная уборка. Кивнула ей, в халат завернулась, пошла на кухню. Чаю попила, газету пролистала.

Смотрит в окно. Раньше зиму любила. Снег, рябина, снегири. Сейчас мерзнет очень, знобко на улице. Да и дома мерзнет, и летом зябко – когда совсем тепло.

Смешно – все раздеты на улице, в сарафанах, в легких рубашках, а она в теплой кофте, в чулках.

А на море хочется! В Крым! В Ялту! В Алушту! На базар хочется! Прилавки, полные синих муаровых слив, янтарных груш с шершавой кожицей. Тронешь – лопнет, брызнет медовым соком.

Дыньку понюхать – у попки, у сухого хвостика. Закрыть глаза и медленно вдохнуть!

Арбуз разрезать – так, чтобы хрустнул и треснул в первую секунду, только воткнешь острый нож.

А кукуруза! Горячая – руки обжигает, посыпанная крупной серой солью! Сыры – местные, домашние, слоистые. Если с теплым чуреком!

Сама себе удивилась – жив, курилка! Не все, значит, вытоптали, не все! Остались на дне душонки жалкой еще желания, остались!

* * *

Однажды – всего однажды – они поехали вместе в Крым. На три дня – какая-то спешная командировка в Севастополь. Ранняя весна, май месяц. Она сразу не поверила, когда он ее позвал.

Про то, что билеты за свой счет, – ерунда, она об этом тогда даже не подумала.

Все было восхитительно – и дорога в плацкарте на боковой полке – у него купе, да билетов, разумеется, не было. Весь день, конечно, сидели то у него, то в коридоре стояли у окна. Даже пошли пить кофе в вагон-ресторан.

А в Севастополе – чудо! Солнце, море, чистые и прямые улицы. Франтоватые, ладные морячки. Съездили в Херсонес. Там пахло степью – пылью и сухой травой, хотя до тепла было так далеко!

Синее море и остатки белого города. Разрушенные колонны, уходящие в небо – тоже ярко-синие.

Сели на камни – под рукой шустрой змейкой юркнула быстрая ящерица. Закрыла глаза – и было счастье! Одно большое счастье и больше ничего!

И ерунда, что на вторую ночь стерва-горничная не пустила ее в номер – ерунда! Она поцеловала его и пошла на вокзал. Какая чушь! Ночь пролетит быстро, а наутро они опять будут вместе! И это будет целый и долгий день – до самого вечера, до самого поезда.

* * *

Бедная моя, милая! Тяжело, ох, как тяжело.

Но врачи говорят, болезнь долгая. На всю жизнь. А это значит, что она будет жить! Мучается, конечно, слабенькая. Но какой с нее спрос? Жила бы только!

А все остальное – он. Да что там – с радостью! Все – как благо! А он сильный. Что ему хлопоты? Лишь бы жила…

К его родне поехали вместе лишь однажды. В самом начале семейной жизни. Она тогда сказала:

– Все понимаю. Поеду. А там уж как сложится, не обессудь!

Да все он понимал! И что родня его ей до фонаря, и смотрины эти. И про сестер своих языкатых все знал, про брата-дурачка – что у пьяного на языке. Мать тогда была уже почти не в себе – не слышала, не видела. А вот сноху разглядела! Нашептала ему:

– Ну, и влип же ты, Ванька!

Да и сестры туда же – хихикают, переглядываются, обсуждают. В уши дуют те же песни – влип, бродяга.

Ничего не понимают! Ничего! Деревня убогая. Не видят, что она для него…

Да все она для него! Земля, небо, воздух! Без нее – ни дышать, ни жить… Воздуха без нее не хватает.

Счастливый какой. Господи! Спасибо за все!

Брат-дурачок в бане ему:

– Баба у тебя – не украсть, не посторожить! – И заржал, как конь.

Тьфу, противно! Скорее бы домой, скорее. Не получилась теплая встреча. В поезде она ему сказала:

– Извини, но я туда больше ни ногой!

Нет такого вопроса на повестке дня, нет и не будет.

Он закивал:

– Что ты, конечно, понятно все.

Что ей эти золовки, дуры эти бестолковые, мамаша на печи, братан-алкаш. Застолья их идиотские – с самогоном, песнями и мордобоем. Банька по-черному, сапоги резиновые.

Разве для нее такая жизнь? Да уже и не для него. Все – чужое, ненужное. Все раздражает. Завязали, хорош. Однажды еще съездил, года через три, – племяш утонул, от старшей сестры. Ну и на могилку к матери – заодно. Совесть очистил.

Нет у него больше никого. Только она.

Да и никого больше и не надо. Она одна для него – все. И мать, и сестра, и жена, и дочь.

Ну, какое же счастье! Вот ее жалко – она-то такого не испытала! Хотя… Разве он знает? В курсе разве? Что у нее там было, до него?

А ему и знать не надо! Все, что ему надо, – у него есть. Она.

* * *

В больницу надо, сама понимает. Если все на самотек – долго не протянет. Или протянет, но в муках. А может, и к лучшему? Или по-честному – цепляется за жизнь, цепляется! Хоть и говорит, что на черта все это, но… И море вот захотела, и кукурузы! Значит – держится! Пусть одной рукой, но… Надо в больницу. А летом – на море! В Крым. Нет, там будет слишком больно. Лучше на Азовское. Мелко, тепло, виноград. Домик какой-нибудь маленький, саманный на берегу. Стол во дворе под виноградом. Солнце и море – больше ничего. А, еще – он… Но с этим надо смириться. У нее же уже почти получается – столько лет тренировки, столько усилий! Просто – не замечать. И все.

Потому что понимает – ни больницы, ни моря без него не будет. Невозможно без него. Такое вот условие дьявольского пари!

Смирилась. Почти.

* * *