После измены

– Ну, хозяин барин. – И тень по лицу. Уже тогда – тень.

Норка напилась, как свинья, и все его к двери тащила. Просто руки отрывала. Он – ни в какую.

Аллочка тогда, глядя на эту сцену, сказала с усмешкой:

– Зря отказываетесь! Нора наша женщина одинокая, хозяйственная, с квартирой.

А он ей в глаза:

– Не квартира в женщине главное. И не хозяйственность.

– А что? – полюбопытствовала.

– А суть, вот что. Наполнение, так сказать.

Аллочка даже головой покачала – вот уж удивил так удивил! А с виду – Иван-дурак. Чуб кудрявый, белобрысый, фикса золотая. Механик, кажется, по машинам. Да, точно, что-то там с техникой связано. Да и руки… Крупные такие, рабочие.

Не ее «фасончик», короче говоря. Особенно после того, что было и как было.

Леличка тогда внимательно на него посмотрела и шепнула в дверях:

– Оставляй. Хоть кровь разгонит.

Она поморщилась:

– Вот еще! Надо больно!

Леличка строго так пальчиком:

– Пробросаешься! Ишь, цаца какая! Память короткая – забыла, как я тебя из психушки после суицида вытаскивала!

Сволочь. Все сказала. Она, вообще, без церемоний. А может, и правильно? Может, так с этими тупицами и надо? Чтобы сразу – в стойло, по местам. Знай свое место!

* * *

Не выгнала его тогда. Оставила. Не благодаря Леличке, стерве этой. Так, пожалела. Он сказал, что комнату снимает в Удельной.

– Какая Удельная? – говорит. – Ночь на дворе.

Хотела постелить на диване, а он:

– Не стоит беспокоиться, так прилягу, какое белье? Я и на коврике у двери могу.

Она, как услышала про этот коврик, чуть в конвульсиях не забилась. Дверью хлопнула – и к себе. А там уж… По полной оторвалась. В голос, не стесняясь.

Он испугался: чем обидел, не понял. Да и кто поймет? Все под ее дверью слушал, а зайти побоялся. Почуял, что ни к чему.

Все-таки чуйка у него была! Была, была! Никогда не лез – ни вопроса лишнего, ни слова. Все молчком, все по делу. Чаю или капель успокоительных. Ноги укутывал, одеяло подтыкал. Как мама в детстве. Вот однажды подоткнул, и она решила: пусть остается. Потому что, если опять одна – в общем, за себя она тогда не отвечала. А он – отвечал. И за себя, и за нее.

Всю жизнь.

* * *

– Уходи с работы, – сказал жестко, как приказал.

Она вскинулась:

– Еще чего! Советы твои, прости господи! Кто их спрашивает? Да и вообще – какое, собственно, право…

Он все понял – из простых был, но из понятливых. Все. Закончили с этим. Больше – никогда! Только если осторожненько, вполголоса: «А как ты думаешь?», «А если?..»

Она – взгляд такой, что зажмуриться впору. Полоснет и выйдет. Молча. Не уважала. Он понимал: а за что? За какие такие заслуги? Что чай, щи, пол влажной тряпкой? Она еще взгляд на его руки бросала – после смены всегда черные, краска, масло. Он старался поскорее в ванную, а там растворителем. Да плевала она на все. Просто научилась на руки его не смотреть. Запаха его не слышать. Жила же до него, не померла. А что до забот его – так сам напросился. Сам – за счастье. Так за что тогда? Уважение еще надо заслужить. Да и любовь – такое у кого-то тоже бывало, когда со временем.

Нет. У него – не так. Не заслужил, стало быть. Ну да ладно. Может, плохо старался?

Короче – сам виноват.

* * *

Тяжело было сразу. Понимала ведь, что не привыкнет. Не сможет. После того. После того всего. И наплевать, что подлец, – конечно, все понимала. Подлец, негодяй, потребитель. Исковеркал, порубил на куски – и выбросил. Правда, ничего и никогда не обещал. Честным был. Говорил, что семья – святое. Дети – никогда и ни за что. Как можно предать детей? А жена? Сколько с ним прошла, сколько перестрадала! И вот сейчас немолодую, болезненную женщину – на помойку? А как потом жить прикажешь? Как через все это перешагнуть? Это ж каким негодяем и подлецом надо быть? Да разве ты такого сможешь любить? Уважать разве сможешь? Как вот со всем этим жить? И ты предлагаешь мне быть счастливым и легким?

Вранье. Не был честным. Просто умным был – это да. Видел ее насквозь. С ней – не в райские кущи. С ней – на горящую сковородку. Боялся ее страстей, желаний, огня ее бешеного. Понимал – не опалится, сгорит. Разве такой должна быть жена? С ней – раз в неделю. Ну, максимум – два. И достаточно. Более чем. Она ведь – на разрыв. А он на разрыв не хочет. Тяжело это, не мальчик.

Хотя, конечно… Приятно, что говорить. После, пардон, интима ее трясло, как в лихорадке… Горела вся – температура подскакивала. И хороша была в этом огне, хороша. Слова такие знала! Уж сколько у него было баб, прости господи! А такая – одна.

Ну одна и одна. Больше бы он не выдержал, давление начало скакать. Испугался. Все реже и реже. А она – ребенка! Хотя бы – ребенка!

Обманывала – и не один раз. Он тогда резко да жестко:

– Только попробуй! Только посмей! Не увидишь ни разу – ни меня, ни денег!

Пугалась. Бежала к врачу. А потом – опять.

Устал он. Вымотала, выпила. До дна. Он тогда даже в санаторий нервный уехал – ванны, грязи, душ Шарко.

Приехал как новенький. Не знал, что она тогда тоже – в нервном. Даже – в психиатрическом. После попытки…