После десятого класса

Багровая вспышка осветила лица, содрогнулась земля, раскатисто прогрохотало. Никто в строю не шелохнулся. С шипением что-то ударилось в снег, подняв над позицией облачко белой пыли. Я подошел и взял в руки обломок кирпича. На месте каменного дома у шоссе медленно рассеивалась и оседала темная туча.

— Распускайте строй,— приказал комбат.

Почти каждую ночь мне снится одно и то же. Груда горячей рассыпчатой гречневой каши, в нее вместо ложки воткнута малая саперная лопата.

То спится какая-то необычайная пушка. Она без промаха сшибаете неба самолеты, вдребезги разносит танки, она может стрелять из Средней Рогатки прямо по Берлину. А после каждого выстрела из открытого затвора вместо стреляной гильзы заряжающий вынимает горячую, душистую-душистую и огромную буханку хлеба.

И очень редко снится Ольга. В комнате выскобленный, чистый пол. Доски огромные, с сучками и трещинами. Таких досок я никогда не видел. На полу — солнечный квадрат окна. За окном только свет и больше ничего. Ольга стоит посредине комнаты и смотрит на меня. Потом произносит, как всегда:

— Пришел?

Закрываю за собой дверь, скидываю с плеч мешок, стягиваю снаряжение и опускаю в угол у двери. Ольга смотрит на меня и не двигается. Я подхожу и обнимаю. Она, как всегда, сначала отворачивается, потом кладет голову мне на плечо и дышит в шею...

Сои настолько четок и реален, что, проснувшись, я тру шею и шарю в темноте руками... А она все дышит и дышит.

Бормочет и стонет во сне командир взвода управления младший лейтенант Ракитин. Скрипит снег под сапогами дежурного разведчика. На переднем крае перестукивают пулеметы. Их периодически прогревают стрельбой, чтоб не замерзла в кожухах вода.

Морозы ударили сильнее, и пушки окоченели. Нужно вдвоем вращать маховики наводки, чтобы повернуть г г иод. После выстрела он, отскочив назад, замирает в ы тем крайнем положении, а потом еле-еле ползет на место, как и замедленном кино. Что делать? Зимней смазки пег Сначала хотели разобрать механизмы и промыть детали в бензине или керосине. Полведра для тгого где-нибудь бы достали, но, вращая механизмы всухую, можно вызвать задиры, и тогда потребуется ремонт.

Вскоре подвесили под механизмы наводки жаровни с горячими углями. Дневальные сутки напролет следят за тем, чтобы они не потухли, и греют над ними руки.

После первого же выстрела угли разлетаются по всей позиции, попадают на одежду, за воротники. Л орудийные номера, бросив свои места, помогают заряжающему задвинуть на место орудийный ствол.

Как в петровские времена!

Па батарее осталось по пять артвыстрелов на ствол.

На исходе 1941 год. Если бы кто-нибудь в прошлом году сказал, что будет война и враг подойдет к Москве и Ленинграду, его в лучшем случае отправили бы в сумасшедший дом — в больницу Фореля.

Но фашистский блицкриг не удался, правда, и мы ведем войну совсем не малой кровью. И даже если с января погоним немцев прочь, война в следующем году все равно не кончится.

Пишу при свете коптилки, сделанной из 37-миллиметровой орудийной гильзы. Стол — крышка от снарядного ящика. В изголовье моего топчана сидит здоровенная рыжая крыса и черными бусинками глаз шустро следит за каждым движением моей руки, быстро поводя своим чутким носом. Шерсть у нее гладкая, уши остренькие, подвижные, на груди белое пятно. Она, наверно, по-ихнему, крысиному, красавица. Я давно хочу застрелить ее, но сейчас нельзя: разбужу лейтенанта Ракитина, во-первых, а во-вторых, в изголовье, где она сидит, моя полевая сумка и две ручные гранаты.

Сегодня вечером она съела остаток хлебного пайка Ракитина. Мою порцию не тронула, так как ее не было. У меня не хватает силы воли делить ее на три части.

Обнаружив пропажу, мы с Ракитиным зажгли аккумуляторный фонарь и с пистолетами в руках обшарили всю землянку. Но воровка скрылась. Поворчав, Ракитин завалился спать. Он спит много, и я ему завидую. Раньше лицо у него было круглое, веселое. Теперь стало угловатым. Говорит Ракитин мало. Целый день, поеживаясь, он приплясывает на позиции и следит за небом, не доверяя это дежурным разведчикам. Как стемнеет, идет в землянку и заваливается спать. Он уверен, что я схожу с ума, потому что невозможно так много писать— целыми вечерами и ночами. А я пишу, и мне от этого становится немного легче.

Теперь из нашего брата на батарее я остался один. Федосов — под Невской Дубровкой, Андрианов и Мышкин— на ладожской трассе, Гошка Романов — в штабе дивизии, Супруненко — где-то под Колпином. Все они пошли командирами взводов. Теперь по возрасту я самый младший на батарее, и это порой вызывает снисходительные усмешки у бойцов.

Еще в ноябре меня вызывали в штаб бригады, которой мы были тогда приданы. Капитан из отдела кадров сказал, что меня представили к званию младшего лейтенанта.

Я тогда ответил, что мне это не нужно, отвоюю и старшим сержантом, посвящать всю свою жизнь военной службе я не собираюсь.

Капитан был удивительно вежливый, видимо, из приписников, кадровый бы сразу отрубил: «Вам ясно? Пчитс!» И точка. Л этот улыбнулся, покачал головой и потрепал меня за плечо: