После десятого класса

На плацдарме и во время наводки мостов на всех угрожаемых участках появлялся «безработный» генерал Михаил Скобелев. Он мгновенно улавливал сложившуюся обстановку, тут же из разрозненных групп формировал ударные отряды и вел их в бой. Позже в своем донесении генерал Драгомиров особо отметил заслуги Скобелева. Его вызвали в Главную квартиру и... дали выговор за то, что совался туда, куда не спрашивали.

Это форсирование Дуная, обошедшееся русским всего в 800 человек убитыми и ранеными, позволившее пропустить по мостам почти четвертьмиллионную армию, впоследствии вошло во все учебники как грамотная, классическая операция.

Она произвела на турецкое правительство удручающее впечатление. Ранее принятый план заманивания неприятеля в глубь Болгарии был забыт. Спохватились, что нет надлежащих резервов и армии разбросаны. Срочно из Черногории морем доставляли войска Сулей-ман-паши, торопили Осман-пашу идти из Виддина на Плевну. Перекрывали укреплениями горные проходы на Балканах.

Был найден козел отпущения — престарелый главнокомандующий Абдул-Керим-паша. Он был снят с должности и отдан под суд, а с ним заодно и военный министр Редиф-паша. В это время в Константинополе объявился авантюрист Карл Дитрих (Детруа). Он тотчас принял ислам и под именем Махмед-Али-пащи стал главнокомандующим,

А в эти дни, обливаясь потом, по 12—16 часов в день в лагере под Плоешти болгарские ополченцы копали ложементы, тыкали штыками чучела из ивовых прутьев, разрубали саблями комья сырой глины, лупили прикладами набалдашники на шестах и проклинали все на свете...

Приказ о выступлении был дан после того, как был наведен первый понтонный мост через Дунай.

Если ранее в походном строю ополченцев слышались обрывки разговоров, реплики, проглатываемые при оклике унтеров, то, когда с южной окраины Зимницы открылась ширь Дуная, замолкли все — от командиров до рядовых. Глухо звучали шаги, тяжело дышали люди, бряцало оружие, даже кони, словно поняв состояние людей, тянули молча, изредка поводя ушами. Под бревнами гати хлюпала вода и вылетала фонтанчиками. У входа на новый мост через протоку на остров Бужи-реску стоял поручик-сапер с красными от бессонницы глазами и даже покачивался от однообразного движения колонн.

Вот Дунай дохнул в лица прохладой; солнечные блики от его поверхности затрепетали на лицах теплыми детскими ладошками. Как передать состояние этих людей, с каждым шагом приближающихся к своей родине? Шли седые, битые-перебитые на родной земле, в Сербии и Черногории четники, сознавая, что наконец-то пробил этот час, о котором народ мечтал полтысячи лет. У молодых лихорадочно блестели глаза, и они не думали об испытаниях, а может, и гибели, ждущих их впереди. Вот колонны одна за другой вступили на настил румынского моста с острова Бужиреску на остров Адда, притомив своей тяжестью понтоны так, что казались со стороны идущими по воде. Невольно все подтянулись, старались четче и дружнее шагать... И такой нелепой показалась команда офицеров:

— Сбить ногу! Кому говорят, сбить ногу!

Кому и зачем сбивать ногу? Этой команде не учили, командиры забыли о ней.

Николов побежал вдоль колонны, на ходу объясняя, что с того времени, когда во Франции под дружным шагом солдатского строя обрушился крепкий мост, во всех уставах запрещено идти по мостам в ногу.

Словно внезапно разбуженные от глубокого сна, ополченцы ошалело смотрели на своего вечно отсутствующего командира, недоумевая, при чем тут Франция и какой-то дурацкий мост, когда сейчас впереди то, о чем мечтали деды и прадеды.

Но как только роты ступили на переплетенную корневищами деревьев землю острова Адда, командиры опять закричали:

— Взять ногу! Ать-два, ать-два!

С поворота снова Дунай, лента Верхнего Болгарского моста, холмы родины, ее береговые кручи... и опять беснуются командиры:

— Сбить ногу! Сбить ногу!

...Сбивали ногу... может, не сбивали, а с каждым шагом приближалась Болгария! Десять шагов... восемь... шесть... четыре... два... один!

И кто бы подумал! Истовый служака русской армии старший унтер-офицер Делчо Генчев вдруг, сдавленно простонав, выскочил из строя, упал ничком, раскинув руки, вонзив пальцы в илистую землю. За ним последовали другие. Со стороны показалось бы, что по колонне внезапно ударили в упор картечью...

Офицеры и унтеры растерялись.

Самый свирепый в ополчении фельдфебель Опара и тот оторопел от такого святотатственного нарушения строя, начал багроветь, наливаться тяжелой служебной злобой. А перед ним поднялся молоденький ополченец, не отряхнулся; по лицу его, покрытому землей, двумя светлыми ручейками текли слезы. Он вымолвил;

— Я... я... родился в Румынии... родину видел только с того берега и... и... вот...

Опара как-то расслабленно осел и руки его повисли плетьми, он только тихо выдохнул:

— В строй!

А потом, впервые за всю свою двадцатипятилетнюю службу, стал бегать, суетиться, не командовать, а уговаривать:

— Ребятки... братцы... скорей! За нами войска идут. Нельзя задерживать переправу.