После чумы

Он провел два дня, выглаживая и вылизывая как внутренние своды, так и наружные склоны холма, вычищая и выравнивая пол, работая при свете масляной лампы, пока в небе сквозь лохмотья туч палило беспощадное солнце, а затем налетела очередная буря и погасила светило, словно задув беззащитную свечу. Полил дождь, и втащить вещи, кровать и прочую самодельную мебель в новый, сухой, с непротекающей крышей погреб показалось Бальдазару самым что ни на есть естественным делом. «Кроме того, — рассуждал он, устраивая полки и пробивая каменистый слой, заготавливая место для печной трубы, — зачем ему погреб, если он все равно не может выращивать лук, картошку, яблоки и морковь, чтобы хранить в нем?»

Установив печь и изгнав из подземелья остатки влаги, он улегся на твердые доски кровати и провалялся так весь дождливый день до вечера, смоля сигарету за сигаретой и размышляя о словах отца — о животных и о том, что они живут в земляных норах. Его отец был человек мудрый. Человек волевой и состоятельный. Но он не жил в Калифорнии, не был влюблен в Ариадну Сиагрис и у него не было нужды перебиваться теми крохами, которыми побрезговали бы и голуби. Проведя в раздумьях еще какое-то время, Бальдазар пришел к умозаключению, что он вовсе не животное — просто он очень практичен, вот и все… Он отнюдь не удивился, когда, поднявшись с кровати, взялся за лопату и принялся за восточную стену помещения. Он уже видел, как там раскинется широкая большая передняя, идеально округлая и изящная, словно арки древних римлян. А за передней — тачка уже вздрагивала, принимая первые порции земли — он увидел кухню и атриум[64] с входом в спальню, увидел лозы винограда и глицинии, тянущиеся к свету, а также камелии, папоротник и покрытые буйно цветущими растениями глиняные горшки и корзины. И крепко пустившее корни на двадцатифутовую глубину дерево авокадо, плодов на котором было больше, чем в переполненной тележке зеленщика.

Наступила зима. Поденной работы в это время года не было — виноград собран и подавлен, лозы подрезаны, фиговые деревья подстрижены, а озимые притаились в земле. Свободного времени у Бальдазара стало хоть отбавляй. Он не предавался лени, он получил полное право копать в свое удовольствие, не отвлекаясь ни на что другое. Скромный в своих нуждах и бережливый по природе, он сохранил практически все, что удалось заработать за весну и лето, и теперь мог позволить себе обновить одежду, есть чуть больше, чем просто пасту с вареным яйцом, и использовал семьдесят акров для охоты на кроликов и птиц и сбора дров для печки. Его единственной слабостью был табак, — табак и субботний гамбургер в аптеке Сиагриса.

Жуя, потягивая кофе и затягиваясь сигаретой, он детально изучал свою будущую невесту — с тем же старанием, с каким школяр корпит над любимой наукой. Мысленно он прокручивал в голове редкие разговоры, случайные замечания — снова и снова, пока до него не доходил их точный смысл, или, по крайней мере, он думал, что докопался до сути. Неторопливо попивая кофе, предварительно очистив тарелку от крошек послюнявленным кончиком пальца, он ждал, когда Ариадна подойдет поближе со стаканом или тряпкой в руке, и тогда он говорил: «Думают, погода изменится, не правда ли?», или: «Это самый наилучший гамбургер, который когда-либо отведает мой рот». А она? Она могла блеснуть зубами в смущенной улыбке или хихикнуть, а иногда и фыркнуть, прикрыв рот ладошкой, как, должно быть, научила ее делать покойная мать. Все это время Бальдазар услаждал свой взор милым сердцу образом. Порой он просиживал у стойки несколько часов, пока грек Сиагрис не бросал ему нетерпеливое замечание, и Бальдазар смущенно поднимался с табурета, покраснев как рак, и, кланяясь и извиняясь, пятился к двери.

Именно тогда, во время пристального изучения будущей невесты, он заметил в ней некоторые несовершенства. Несмотря на образование, у нее, к примеру, зачастую возникали затруднения в подсчете сдачи и чтении меню, написанного мелом на соседней стене. Она начала изрядно прибавлять в весе, доедая оставленные клиентами пончики и картошку. Если она была изначально крупнее Бальдазара, что он заметил и при их первой встрече, то теперь стала еще больше, да что там говорить, настоящей толстухой. Такой же жирной, как синьора Кардино, когда та вернулась в Мессину, про нее говорили, что она пьет оливковое масло вместо вина и завтракает взбитыми сливками, заедая их пирожными. А еще глаза — точнее, правый глаз. Он косил. И как Бальдазар умудрился не заметить этого сразу — осталось для него загадкой. Но ему пришлось приглядеться, чтобы увидеть пробивающиеся на подбородке волоски — бодро торчащие, словно кошачьи усы, и такие же полупрозрачные. Да красные пятна, появившиеся на безупречной до этого коже рук и шеи, словно случайные брызги томатного соуса, когда невзначай близко наклонишься над кастрюлей.