После апокалипсиса

Дым стелился над плавнями, теперь он сбился в комковатые серые облака, тут же выпавшие бурым грязным дождем. На волне покачивалось растрепанное птичье перышко.

— Они пришли, чтобы убить нас всех, — сказал Ингкел, — но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.

— Вы словно бабочки, летящие на огонь, — сказал Фома. — Почему вы так хотите умереть? Останьтесь, оставьте людей в покое. Пришлите парламентеров.

— Кого? — удивился Ингкел.

— Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.

— Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?

А если я убью себя, подумал Фома, они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка?

Все равно это — лучший выход.

Для них и для людей.

Я должен бы убить себя.

Но я…

…не могу.

Я трус, подумал он, я — словно кэлпи без барда. У меня нет песни. Боже мой, ведь я смотрел кино, я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова.

Как вообще можно мечтать о славной смерти?

Это был не я. Это был кто-то другой.

Маленький мальчик по имени Фома.

Я все-таки вырос, подумал он, я все-таки вырос.

— Ты мне веришь, Ингкел? — спросил он.

— Да, — сказал Ингкел, энергично кивнув головой в подтверждение своих слов, — Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.

— Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.

Ингкел, казалось, удивился.

— Зачем? — спросил он.

Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы они повременили.

— Битва должна быть честной, — сказал Фома, — а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы — разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, мы ускользнем от него. И все узнают об этом.

— Бард для того, чтобы учить новому, — согласился Ингкел.

И добавил:

— О таком не спел бы даже Амарген.

И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос.

* * *

Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.

— Мы уже близко, — сказал Ингкел и поднял весла.

Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как вода плещется о борта.

— Впереди пустая вода, — сказал Ингкел, — никакого отряда нет.

— Ты уверен? — спросил Фома.

Он думал: кэлпи умеют наводить морок, но и сами легко поддаются ему. Наверное, это как две стороны одной монеты.

— Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!

— Я плохо вижу, — сказал Фома, — словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…

— Но ты же бард, — согласился Ингкел, — с бардами всегда так. Они видят ухом… Зачем им глаза?

— Ты хочешь сказать… — тихо спросил Фома и запнулся.

— Ты будешь старшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?

С бардами всегда так… вон оно что… Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. Значит, я слепну, думал Фома. У меня осталось мало времени. И я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.

— А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?

— Если я выживу, — сказал Ингкел, — если я не умру со славой и с честью, тогда я стану старшим. Я стану старшим, попаду на запретный остров и увижу молодую королеву.

— Только тогда?

— Только тогда. Но старших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старших не нужно. Быть может, — сказал он задумчиво, — после того, как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома!

В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.

— Погляди, Ингкел, — сказал тогда Фома, — не крадется ли кто в кустах? Я слышу какой-то шум.

И когда Ингел привстал в лодке, вытягивая шею, он поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел, голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.

— Я люблю тебя, Ингкел, — сказал он.

* * *

Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот остался лежать, покачиваясь на волне, волосы шевелились, точно водоросли, руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, сквозь зеленоватую воду были сами как белые рыбы-ленты.

Он медленно погружался на неглубокое дно, и лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.

Фома тихо запел:

Что за воин лежит на дне,
ноги его в тени, его голова в огне.
Ныне, о воины Дельты,
настали черные дни,
я сам затворил ему веки,
кто позавидует мне?