Посланники

В дальнем углу фургона я заметил человека с разбитым лицом.

- Который час? - спросил я.

- Какая разница? - ответил он и в свою очередь спросил, не коммунист ли я.

- Нет.

- Выходит, еврей?

- Умница, сообразил! А кто ты?

- Был журналистом, - смахнув с лица кровь, сказал он. - И вот – современная цивилизация….Что случилось с моей профессией – не понимаю. Жить можно в любых условиях, но ведь не любой ценой…

"А фердишер коп, - пробормотал Цибильски, - Эр вил ништ фарштейн".**

- Господи, помилуй! - вздохнул Копеловски.

Цибильски коснулся плеча Копеловского и пояснил:

- Случаются времена, когда Бог распределением милостей не занимается.

Журналист сморщил лицо.

- Вот так всегда, люди доставляют друг другу зло сами, а прощения ждут от Господа Бога.

Генрих Хуперт взвинтился:

- Бог! Может, Он с гестапо заодно?

- Война…- с отчаянием в голосе произнёс Колман. - Зачем эта напасть?

Цибульски процитировал Филиппо Маринетти: "Война – это гигиена мира".

Колман спросил:

- Этот Филиппо врач, что ли?

* Кн. Екклесиаста гл.4:1

**(идиш) Лошадиная голова. Он не хочет понять.

- Нет, - хмыкнул Цибильски, - просто итальянский негодяй.

Копеловски всплакнул.

- Плачь, Копеловски, плачь, - утешал я. - В древности врачи предписывали депрессивным больным лечение слезами. Мир познаётся не умом, а нутром.

Прижимая к груди младенца Франца, Георг Колман угрюмо произнёс: "И увидел я всякие угнетения, какие делаются под солнцем… А утешителя нет…В руке угнетающих – сила, а у угнетённых утешителя нет"*.

Фургон остановился.

"Хераус!" - сказали нам, и мы вышли наружу.

Перед нами стоял товарный вагон.

Дверь хрипло распахнулись.

"Херайн!!" - сказали нам, и мы вошли в тесную клетку. Нас обдало нежилым воздухом. Я подумал: "Что для нацистов какие-то восемь австрийских евреев, когда речь идёт об истреблении целого народа?"

Журналисту велели остаться в фургоне.

- Прощай! - сказал я ему.

- Прощай! - отозвался он. Его нос всё ещё кровоточил.

От охранников концентрационного лагеря Биркенау мы узнали, что журналист был сербским коммунистом, и его просто расстреляли.

Во время одного из утренних построений староста барака подошёл ко мне и спросил:

- Кто такой ты, знаешь?

Мне было известно, что у меня диплом доктора философии.

Глаза старосты налились кровью.

- Ошибаешься, - ласково заметил он. - Еврей – это ничто, а здесь ты просто ничто с дипломом.

Георг Колман, ни к кому не обращаясь, пробормотал:

- Любопытно, из какого материала сделан этот тип?

Цибильски набрал в лёгкие воздух.

- Могу сказать!

- Правда?

- Сказать?

Георг поморщился.

- Не надо.

Я понял, что отныне мы ничто, nihil, что придётся дышать воздухом, который пахнет смертью.

Биркенау…

В бараке стоял сизый угрюмый свет, было холодно и сыро. Пространство оказалось жёстким, время – загадочным. Кое-какое тепло для тела давали нам рваные, где-то случайно подобранные лоскуты материи – мы их пристраивали то к плечам, то между лопаток. Мы себе сами…Мы сами себе…

Голодно. Голодно-голодно.

Холодно. Холодно-холодно.

Жизнь при отсутствии жизни.

Разумеется, мы всегда знали, что полного для всех равенства, полной для всех справедливости жизнь не предполагает, ибо люди от природы друг от друга разнятся: одни – трудолюбивы, другие – ленивы, одни – правдивы, другие – лживы, кто-то – активен, кто-то – апатичен… Одним словом, никто из нас не

*Кн. Екклесиаста, гл.4:1

мечтал прожить в обществе идеальном, однако никто не ожидал, что может наступить такое время, когда неописуемая дикость может взять верх над притягательностью жизни, принять такие уродливые формы. Мы очень быстро пришли к выводу, что Создатель, дав каждому овощу и фрукту свою кожуру, каждому яйцу – свою скорлупу, каждой клетке – свою келью, тем не менее забыл подумать о человеке в Биркенау. Иногда, вспоминая слова Жюля Ринара о том, что смерть хороша уже тем, что освобождает от страха смерти, я был настроен просить Создателя лишить меня жизни, но губы меня не слушались, а мозг твердил: "Разве жизнь дарящий станет её забирать?.."

Загадочное, прочно укрепившееся безумие оказалось –

неподалёку от нас,

возле нас,

в нас.

Истощённые голодом и непосильным трудом, мы, доходяги, осознавали, что единственным для нас шансом не превратиться в животных, могла бы стать попытка хоть в какой-то мере сохранить в себе оставшиеся крохи терпения и воли. Но для попыток нужны хоть какие-то силы. При общении друг с другом мы обходились языком движения бровей, глаз, носа, и только Цибильски был не прочь выступить с какими-то язвительными репликами или целыми монологами, которые он сам называл спасительными клизмами в пользу тех, кто страдает запором непонимания. Порой, пытаясь объяснить себе, отчего люди так разительно отличаются друг от друга, я приходил к мысли, что, видимо, оттого, что произошли от разных особей обезьян.