Портреты и размышления

Среди людей, знавших Генри Джеймса^{128}, вряд ли отыщется хоть один, кто не испытывал бы к нему симпатии. Это был великий писатель, отличавшийся самыми учтивыми манерами и светской респектабельностью. Его деликатность не знала пределов, так же как и доброта; Когда он занял в литературе видное место; а его разработка теории прозы создала ему репутацию мэтра, к нему со всех сторон хлынули рукописи собратьев по перу. Он добросовестно читал их и, пытаясь обнаружить в них какие-нибудь достоинства, отвечал длиннейшими письмами, полными запутанных комплиментов; но, так как он не мог изменить своим представлениям об искусстве, ему приходилось обычно высказывать в этих письмах некоторые сомнения, скрытые среди свойственных его стилю двусмысленных оборотов. Он пользовался непререкаемым авторитетом, и в Англии его чтили больше, чем любого другого писателя до или после.

Он был ученейшим литератором своего времени. Слушая его, кое-кто, без сомнения, был вынужден прятать улыбку. Возникало ощущение какой-то несуразицы, когда он раз за разом, словно давшая сбой вычислительная машина, упрямо пытался найти самое точное, самое лучшее слово, которое в конце концов благополучно отыскивалось после нескольких минут напряженных усилий. На удивление часто он испытывал в конечном счете удовлетворение от найденного слова, — но производимый им эффект был не тот, на который рассчитывал писатель.

В атмосфере окружавшего Джеймса почтения наиболее проницательные из его друзей тем не менее догадывались, что он не был в полной мере счастлив (по-настоящему близких друзей у него, впрочем, не было, что само по себе говорит о многом); Жизнь его не отличалась разнообразием в ней было не намного больше внешних событий, чем в жизни Джейн Остин, — если не считать того, что в двадцать лет с небольшим он сделался профессиональным писателем и познал всю горечь разочарований и радость редких побед, которые выпадают на долю литератора. В каком-то смысле он вел одинокую жизнь кабинетного ученого, если можно представить себе ученого, так же преданного науке, как Генри Джеймс был предан литературе: он совершал не слишком обременительные путешествия, чаще всего по Франции и Италии, увлекался архитектурой и живописью, проявляя при этом больше эрудиции, чем оригинальности, присутствовал на званых обедах в Лондоне, посещал загородные дома своих знакомых, а приближаясь к старости, стал завязывать романтические дружеские отношения с молодыми людьми. Этот последний момент не следует упускать из виду, учитывая данные, которыми мы располагаем во второй половине XX века.

Все это не могло дать ему удовлетворения. Он не изведал ни самых простых, ни самых высоких радостей, ни тех и других, слитых воедино, что особенно важно. Его не вознаградила даже литература, во имя которой он так самозабвенно трудился. Да, он пользовался благоговейным признанием в литературных кругах, и даже больше, чем Диккенс или Достоевский. Он знал, что им были созданы первоклассные произведения. Не лишенный некоторого тщеславия, он был также вполне уверен в ценности и справедливости своих суждений о художественном мастерстве. И тем не менее ему хотелось, и хотелось с необычайной силой, добиться бесспорного и впечатляющего успеха у массовой читательской аудитории. Он не шел на уступки и компромиссы, когда работал над романами, и это успокаивало его совесть художника. Однако он пошел на очень серьезный компромисс, на который не согласились бы даже писатели с менее возвышенными, чем у него, принципами, когда предпринял злосчастные попытки писать для театра. Попытки эти завершились провалом, который его болезненно травмировал.

Широкая читательская популярность так и не пришла к нему. Ее добились его друзья: Тургенев, когда Джеймс был молод, затем Поль Бурже^{129}, а когда он достиг преклонного возраста — Герберт Уэллс и Эдит Уортон^{130}. Он испытывал к ним чувство зависти, как и ко всем писателям, которые завоевывали широкую публику и получали крупные гонорары. В действительности его собственные дела обстояли совсем неплохо. Он приобрел не только солидную литературную репутацию, но и возможность жить с полным комфортом. Если учесть, насколько трудным было восприятие его произведений, доходы его следует признать внушительными. Но это не утешало его. Его надежды не сбылись. Он был хорошим человеком, с незаурядной силой воли и все невзгоды переносил стоически, но его жизнь в поздний период была омрачена разочарованием.