Портрет Дженни

В полдень мы устроили привал на опушке небольшого леска, расположившись на пригретом солнцем большом плоском камне, неведомо как очутившемся в этих местах. Желтевшие в траве одуванчики приветливо кивали нам со всех сторон, будто давно нас ждали. У нас были с собой сэндвичи с ветчиной, и мы с аппетитом принялись их уписывать, запивая пивом из банок. Дженни пробовала его первый раз в жизни и сказала, что никогда больше не, будет пить эту горечь.

Честно говоря, я ждал, что Гэс сообразит, что пора бы удалиться. Но он так увлекся разговором с Дженни, что, похоже, забыл обо всем на свете. Он рассказал ей, как пытался ее искать и как устроил мне работу в «Альгамбре», и как помог мне с портретом, — естественно, изобразив себя во всех этих акциях главным действующим лицом. Дженни с интересом его слушала и горячо благодарила за заботу обо мне. А я почти не участвовал в разговоре: головка Дженни, прислонившаяся к моему плечу, заменяла мне все в мире слова, а золотистый одуванчик, который она вплела в свои темные волосы, казался прекрасней всех цветов Земли вместе взятых. Бездонно-голубое небо, пение птиц в ветвях, напоенный весенними запахами ветерок — все словно погружало в какую-то блаженную дрему. Никогда я еще не чувствовал такого полного счастья и покоя — что-то подобное было, пожалуй, лишь тогда, зимой, в тесном павильончике у катка, где мы пили с Дженни горячий шоколад…

Гэс наконец-то поднялся и сказал, что будет ждать нас в своей машине, где намерен пока что вздремнуть. Но и после его ухода мне не хотелось ни о чем говорить. И я почувствовал, что Дженни передалось мое настроение. Нам обоим в те минуты было ничего не нужно — просто сидеть на весеннем солнышке, прижавшись друг к другу в счастливом бездумном забытьи. Не знаю, сколько это длилось, — время, казалось, остановилось для нас. Но я вдруг ощутил, что что-то изменилось. Ощутил по ее дыханию, по движению руки, пригладившей волосы.

— О чем ты думаешь, Дженни? — спросил я.

— Так, обо всем и ни о чем… О том, как вечна эта весна, которая приходила и будет приходить еще бессчетное число раз, что бы с нами со всеми ни случилось. И это солнце, эти птицы, поющие для нас, как пели для тех, кто был вчера, и споют для тех, кто будет завтра…

— Завтра, — повторил я. — Но когда же оно настанет, наше завтра?

— Разве ты не понял? — Она погладила мою руку. — Наше завтра всегда с нами. И вот сейчас. И в тот самый первый вечер в парке. Помнишь?

И вместо ответа я тихо пропел:

Откуда к вам пришла я,

Никто-никто не знает.

И с песенкою этой

Иду-бреду по свету.

И с благодарным удивлением взглянув на меня, она подхватила:

Ветер задувает,

Тучки проплывают,

И лишь Бог все знает.

— Ты пела тогда иначе, — возразил я. — «И никто не знает».

— Никто, — кивнула она. — Но Он знает. — И ее теплые родные губы прижались к моим губам.

…Потом мы бродили по леску в зеленой весенней тишине, нарушаемой лишь пением птиц. Возле маленького ручья мы набрели на целую семейку прячущихся в траве фиалок, и Дженни стала их собирать.

— Это тебе на память, — сказала она, вручая мне букетик.

Солнце уже клонилось к горизонту, тени деревьев удлинились, стало прохладно. И мы двинулись к машине, к заждавшемуся нас Гэсу.

Глава четырнадцатая

У меня был день, до краев налитый счастьем, и какие бы беды ни обрушивались потом, мне хватит его до конца жизни. Чистого, ничем не замутненного счастья, какое выпадает на долю лишь немногих мужчин и женщин. Ибо дали даже самой светлой любви рано или поздно начинает застилать туман житейских мелочей и взаимных обид. А наше щемяще короткое счастье, радость наших встреч не омрачило ни единое облачко. До тех пор, пока не разразилось…

Дженни должна была отплыть утром на борту «Мавритании» (так странно было услышать, что она будет пассажиркой ныне уже не существующего судна). И по молчаливому уговору мы ни разу не заговорили о том, где она проведет эту ночь. Само собой разумелось, что она останется у меня.

Мы поужинали в «Альгамбре», выбрав столик, откуда лучше всего была видна моя роспись (и надо ли добавлять, что она ей понравилась). А потом мы вышли на вечернюю улицу и не спеша направились домой. Солнце давно зашло, но сумерки были еще полупрозрачны, и небо на западе изумрудно светилось. Первая звезда затеплилась над затихающим городом.

И я задал Дженни вопрос, не дававший мне покоя: она ли стояла тогда в галерее, перед картиной Элен Сойер, закрыв лицо руками?

— Да, это была я, — подтвердила Дженни. — Тебе не померещилось.

— Но почему же ты плакала?

— Сама не знаю… Понимаешь, там, на картине была река. Я даже запомнила ее название: Пэмит. Просто река и крутой берег. И вдруг мне показалось, что я откуда-то знаю это место и с ним связано что-то зловещее. И стало так тяжко на душе, что навернулись слезы… Да, я хотела подойти к тебе, но не могла: уже надо было возвращаться. И понимаешь, каждый раз, когда мне вспоминалась потом та река на картине, — сжимало сердце. Даже вот сейчас… — Она зябко передернула плечами. — Лучше б ты не спрашивал меня об этом.