Порт

Со временем пообвыкла она и в городе, и в семье освоилась, но хоть и привыкла, а все же чужая семья — не своя. Все спрашивать надо: и книгу взять, и хозяйкин маникюр, и патефон покрутить. Когда звали ее по праздникам за общий стол — стеснялась, кусок в горло не лез, лучше бы не звали. Чувствовала она как-то свою ущербность, глядя на нарядную хозяйку и хрусталь на столе.

Сто рублей в месяц она отсылала бабке, а оставшиеся сто, по городскому счету, — вовсе не деньги. В городе не одевались так, как она: в полуботинки мальчиковые, в платьице единственное да в старое пальто с вытертым кошачьим воротником.

Казалось, вся неловкость оттого и происходит, что одета она хуже других. Копила она свои сотни, собирала одну к одной, ни на что не тратила, но за год так и не смогла одеться.

А кругом женщины нарядные ходят: в румынках, в чернобурках — о таком, конечно, только мечтать можно. Нормальное-то простое пальто весь годичный капитал стоило.

Так и страдала Оля молча, пока не познакомилась с практичной девушкой Зиной Неверовой.

Муку тогда в городе только по праздникам давали, и дежурили в очереди семьями с вечера всю ночь до утра. Но другие-то продукты были, поэтому очереди эти не страшными казались, хоть и ночью, а какими-то светлыми, дружескими и веселыми. То ли от праздника предстоящего, то ли от хорошего порядка в них. В деревне до этого не додумались, а здесь на руку каждому номерок надписывали химическим карандашом, и бояться за свое место не приходилось. Мальчики стояли до вечера, а ночью — она с хозяевами, подменяясь, чтобы получить на семью свои килограммы — как раз до следующих праздников хватало.

Костры жгли, едой делились, знакомились.

В такой очереди и познакомилась она с Зиной Неверовой. Стали девушки потом встречаться, друг к дружке в гости ходить. Зина в общежитии жила, работала на рыбокомбинате. А когда Оля ее к себе пригласила и угощала на кухне чайком, Зина поняла, что та здесь не у родных живет, сказала, что она тоже так начинала в городе, и поделилась с Олей прежним опытом.

И правда: пятьдесят копеек, рубль в день — незаметно. В начале Оля только из сэкономленных откладывала: простоит в большой очереди за чем-нибудь дешевым — рубль, два отложит, себе в награду. А потом и просто так пошло — два, три рубля незаметно. Хозяйка что-то почуяла и по вечерам отчет стала спрашивать, на бумажке считать, сколько что стоит. Но три-то рубля всегда можно выгадать. Подружка еще подсказала ей: главное, говорит, на мясе я выручку имела. Цену, что на бумаге карандашом пишут, можно резинкой стереть и свою написать, а то и вовсе бумагу подменить — ни одна хозяйка не догадается. И правда, вечером все сходится, а доход уже и до десяти рублей в день вырос. Понесло ее, как лыжника с горы, — страшно, опасно, дух захватывает, а остановиться уже не можешь. Быстро она себе туфли новые купила, косынку, кофточку. Хозяйка спрашивает: «Откуда?», а она врет: «Бабка прислала». По счету все сходится — хозяйка молчит. Безнаказанность-то, она ох как помогает нечистые дела творить! Совсем Ольга осмелела. Уж лень ей было новую бумагу подложить, на старой цену стерла, небрежно написала на десять рублей больше. Хозяйка заметила. Дождалась, когда детей в доме не было, пришла к ней в кухню и говорит:

— Я знаю все. Рассказывай.

Ольга тошноту почувствовала, сушь в горле — поняла, что пришла расплата.

— Я ничего не знаю.

— Хорошо, — сказала хозяйка. — Тогда я расскажу мальчикам, что ты воруешь.

— Как? Как? Разве это так называется? — пролепетала она.

— Именно так. А как же еще? — подтвердила хозяйка. — Если все расскажешь и дашь слово, я тебя прощу.

Ольга заплакала навзрыд, давясь слезами, рассказала и все умоляла:

— Только мальчикам не говорите! Только мальчикам не говорите!

Хозяйка ее простила, вещи все оставила, но Ольга сама себе простить не могла. Ни на хозяйку, ни на мальчиков глаза не поднимались.

Зинке во всем призналась, а той — как с гуся вода.

— С кем не бывает! — И посоветовала: — Иди к нам на комбинат. Больше тысячи получать станешь. Хватит по чужим людям мыкаться да чужие денежки считать.

— Какие же они мне чужие? — сказала Оля, заплакав.

С хозяевами рассталась по-доброму. Они не сердились, звали заходить, но она больше у них не бывала, хоть и собиралась много раз, даже подарки мальчикам купила, — не могла себя преодолеть.

На рыбокомбинате ей нравилось. Физическая работа не пугала — не успела еще отвыкнуть на хозяйских харчах. А вот новое свое независимое положение она воспринимала так, будто крылья у нее за спиной выросли: ничьих взглядов уже не боялась, никакой ущербности в себе не чувствовала. Она и сама по себе распрямилась, посветлела: взгляд стал чистый и ясный; угловатая прежде фигура округлилась, и грудь расти стала так, что даже девчонки в общежитии удивлялись и завидовали. А единственный мужик в цехе — поммастера Карпов — стал оказывать ей знаки внимания.