Порт-Артур — Токио (СИ)

Постепенно ощущение нереальности отступало. Мужчины тихо переговариваясь, рассматривали те или иные детали полотна, слышались краткие реплики, замечания: «Это Эссен… Точно, но как же он горит, Господи… Так ведь и было: сто человек почти в парусину и несколько месяцев ремонта… Жаль, Николай Оттович в Средиземке, хорошо бы, чтоб сейчас здесь был… Василий, а это брат твой уже после того, как к „Микасе“ подобрался… Точно! А мачту у него тогда свалило, или раньше?… Если бы только мачту… А за „Цесаревичем“ это кто, „Александр“?… Да, Миша, только он уже без половины передней трубы. Эссен с Бухвостовым „Микасу“ и добили… А у „Потемкина“ действительно боевую рубку так пожаром охватило?… Да… А Степан Осипович?… Меня тогда уже вниз снесли… А это именно Того корма торчит?… Да, „Микаса“, и вон — „Сикисима“ до кучи, Готлибовича спроси, как он исхитрился… А Всеволод Федорович вон идет, за этими всплесками… Гальюна со Степановым на пару добивают… Да, конечно, „Громобой“, и уже двухтрубный, попутал с „Рюриком“, виноват… „Рюрика“, Михаил, тогда уже не было…»

Великая княгиня, взяв за руку художника, хранила молчание. По ее щеке проскользнула слеза… Молчал и Верещагин. Казалось, что он где-то очень далеко от этого вечера, так неподвижна была его фигура, так отрешен от всего происходящего взгляд. Василий Васильевич действительно был сейчас не здесь, не в этом зале…

Перед его мысленным взором как в волшебном калейдоскопе вновь проносились моменты величайшего морского сражения, которое ему волей всевышнего суждено было не только увидеть и потом запечатлеть на этом огромном холсте. Ему довелось принять в нем участие, внеся и свой посильный вклад в нашу победу, когда повинуясь какому-то указанию свыше, перехватил он ручки штурвала у оседающего на палубу раненого рулевого, когда, не ожидая вызванных матросов, на руках потащил к лазарету истекающего кровью Григоровича, чем, скорее всего, и спас тому жизнь…

Он много повидал на своем веку войн, крови и страданий человеческих, повидал достаточно, чтобы знать войну в лицо… Но линейный морской бой современного флота. Этот Армагеддон наяву… Там, в море у Шантунга, он почувствовал вдруг нечто иррациональное, нереальное и поистене мистическое… Это было то чувство, что рано или поздно приходит к каждому настоящему моряку: чувство своей полной принадлежности тому стальному колосу, на котором ты вышел в море. Принадлежности такой же, как и у любой заклепки, листа брони или орудийного прицела… Словно и не ты вовсе, не те, кто тебя окружают, что-то делают, командуют, стреляют, бросают уголь на колосники есть одушевленные индивидуумы… Нет! Это все одно… И ты, и все люди вокруг и эти пушки, и весь этот корабль, это все единое целое, одно живое и целеустремленное существо, одна общая душа — российский броненосец «Петропавловск», бьющийся с врагами твоей страны в далеком от Родины морском просторе, бьющийся чтобы победить или умереть за свою Веру и Отечество, «за други своя»…

По прошествии нескольких минут, сжимавшая сердце рука отпустила… Воспоминания отхлынули… Василий Васильевич ожил и тихо, даже как-то жалобно попросил: «Ольга Александровна, господа, простите, но это ведь не все, я хочу еще кое-что вам показать…»

Второй зал был так же залом «одной картины». На бронзовой табличке внизу рамы было выгравировано: «Военный совет Тихоокеанского флота». Вглядываясь в лица людей, запечатленных на ней, Петрович понял, что история этого полотна началась 14-го ноября 1904-го года, когда минут через десять после прибытия кавторанга Рейна на созванное Макаровым на флагмане экстренное совещание, в дверь постучал лейтенант Дукельский и обратился к командующему:

— Здесь Василий Васильевич Верещагин. Просит пропустить к Вам…

— Конечно, конечно! — энергично закивал Макаров, — Просите.

Флаг-офицер козырнул, и обернувшись, пригласил гостя зайти в салон.

— Василий Васильевич! — обратился адмирал к вошедшему, — Прости, пожалуйста, друг мой, тут суматоха такая закручивается, да еще беда с каперангом Виреном стряслась… Забыл тебя предупредить, что на «Потемкине» собираемся, а не на берегу.

Прошу, господа, если кто не знает, любить и жаловать: Василий Васильевич Верещагин. Мой друг, человек военный и посему, моим решением допущенный к нашим особам, собраниям и кораблям в полном, как говориться, объеме. А поскольку он еще и великий батальный живописец… Великий! Именно так я и говорю, нечего смущаться, Василий Васильевич, то он имеет право рисовать и здесь, и в Артуре, и на всем флоте всех и вся, кого или что его светлая голова и гениальная кисть запечатлеть пожелают. Устраивайся где и как тебе удобно, нам ты не помешаешь. Ну-с, а мы продолжим…