Порт

Но вообще-то он на салагу не похож, армию прошел, четыре курса мореходки, и, уверен, что знаний у него больше, чем у любого механика, вот только опыта чуть поднабраться… Но перед Федей он пасует, потому что Федя как раз этим опытом его и насыщает. Скрепя сердце он признает Федин авторитет, но если представляется случай Федю куснуть, он своего не упустит. Федя, уважая традиции флота, еще по выходу решил разыграть строптивого курсача. Показал ему гусек на палубе, видишь, говорит, волной загнуло. Надо выпрямить. Только спустился в центральный пост да Димычу поведал, как он студента купил, посмеяться не успели — старпом с мостика кричит: «Уймите хулигана!» Крюков недаром учился, сообразил, что к чему. Нашел трубу здоровенную, поднатужился — а руки у него тоже спортивные, — один гусек своротил, ко второму подступился. Пришлось Феде после вахты снова их на место ставить, дотемна провозился, да еще нотацию от старпома выслушал за неуместные шутки. А Крюков сказал Феде наставительно: «Со старыми привычками пора завязывать!» Он и сам весь какой-то новый, не встречал таких. Шустрый, смышленый, обособленный. Ходит независимо, легко на спортивных ногах, голова всегда вздернута, вправо-влево ею вертит, словно только и ждет: чего? куда? — я мигом. Работу делает быстро и толково, но с какой-то нарочитостью, будто не его она. Мол, раз надо — я сделаю не хуже, чем ты, но сделаю, и отброшу, и дальше пойду, а ты тут в грязи продолжай ковыряться. В общем, деловой парень. Только вот в глаза никогда не смотрит — косая челка у него будто нарочно глаза закрывает.

Изредка Феде все же удается тыкнуть его носом, и тогда он говорит, удовлетворенный:

— Учись, студент!

Крюкова от такого обращения аж передергивает:

— Я не студент, я моторист. Попрошу называть по имени.

— Хе, голуба, мотористом тебе еще предстоит стать, — внушает Федя.

— Было бы кем, — не унимался Василий. — Ты как тот сантехник, слышал? Сантехник нырнул в колодец, только зад торчит. Высовывается, с него течет, а он командует ученику: «Ключ на двадцать! Давай газовый! Набивку протяни!» Работу сделал, вылез, обтерся и ученика по плечу похлопывает: «Учись, студент. А то так всю жизнь и будешь ключи подавать».

Федя, довольный, заулыбался:

— Эх ты, салага! Чему вас только учат! Пора бы знать, что ключа на двадцать не бывает.

В общем, не скучная у нас вахта и в работе не хуже, чем другие. Это уже хорошо. Правда, заведование мое могло бы иным быть: освещение, палуба — как раз те объекты, где возможность столкнуться с запевалами самая непосредственная. Они пока активно не проказят, но насторожены и, кажется, только команды ждут. Авторитет красавца Шантурии растет день ото дня. В те редкие минуты, когда он появляется в салоне, его встречают будто почетного гостя. Шеф-повар накладывает в тарелку отборные куски мяса, боцман садится рядом, придвигает перец, горчицу и оберегает от назойливых вопросов. Шантурия не спеша жует мясо крупными белыми зубами, щурит свои тигриные глаза, и молчит, как сфинкс. Но боцману, видимо, перепадает какая-то информация, потому что после ухода Шантурии на лице у него просвечивает серьезное и большое знание.

Однако хоть боцман и был облечен доверием, благая весть пришла не от него. Она пронеслась по судну, словно ветром прошелестела, веселя и вдохновляя команду. Радовались ей так, будто встречали родного, близкого человека, подвергавшегося смертельному риску. Подробностей не сообщалось, но каждое общение начиналось веселым возгласом: «Слыхал? Мастер-то очнулся!» Или «оклемался», «вернулся», «закрыл тему», «завязал», после чего следовали взаимные ободряющие улыбки, похлопывания, подмигивания, что должно было свидетельствовать о том, что жизнь теперь выходит на какой-то новый, заманчивый и привлекательный уровень. Иногда, правда, выход его каким-то странным способом связывался с именем Ляльки. Но в чем было дело, никто толком не знал.

Я встретился с ним на следующее утро, когда поднялся на мостик проверить пожарную сигнализацию. И сразу же заметил, что говорить о том, будто он окончательно пришел в себя, еще рано. Штурман и рулевой Гоша Гаврилов стояли у лобовых стекол по стойке «смирно», наблюдали море, а на вертящемся кресле, зафиксированном веревкой, вытянув длинные ноги в домашних тапочках и сложив на животе руки с набухшими венами, полулежал капитан. То ли дремал, то ли думу думал — очи смежены, багровое лицо налилось тяжестью и голова поникла на грудь.

Когда я к станции подошел, вся высокая служба оказалась у меня за спиной, и я почувствовал, как спина у меня громадной становится, шире станции, и уязвимая, будто без кожи. В отражении стекла вижу, что никто не шелохнется, но тишина тяжелая, предгрозовая нависает, будто все друг на друга реагируют, заряд копят и вот-вот разряд произойдет.

Перещелкнул шлейфы, напряжение проверил — ничего, никакого разряда. Обернулся — те же люди, в тех же позах. Что же мне, взять так просто и уйти? Столько времени свидания ждал. Прошелся по мостику, посмотрел схождение курсов на авторулевом, спросил напряженную спину штурмана: