Порт

— Слушай, может, хватит? — гнул свое Димыч. — Не находился еще? Сыт, наверное, по горло. С женой развелся, детей не имеешь, денег тоже — так? У тебя момент сейчас удобный: гонят тебя — ты иди, не сопротивляйся, переводись на берег. Сдалась тебе эта тюряга? Ты живой человек, ну и живи по-человечески. А у человека дом должен быть, семья, дети. Вот что главное!

Ну и шустрый здесь народ! Каждый походя норовит в душу залезть. Нет, друг, всему свое время.

— Стоп! — сказал я. — У тебя вон бумаг на столе много. Ты давай бумагами своими занимайся, а о душе моей не пекись. Выпиши мне аттестат или штурману скажи. Как тут у вас делается?

Димыч не обиделся — удивился:

— Ты что! Вчера родился? Пока нет подмены — никакого аттестата. Стой вахту.

— Кто же мне ее даст, подмену? — в свою очередь удивился я.

— Кадры.

— Так ведь кадры меня только что направили. Зачем им менять?

— Это уж ты сам придумай — зачем. Ты же способный. Умеешь друзей наживать.

Димыч мне объяснил. Формально капитан не имеет права меня списать, для этого нужен повод. А его нет. Поэтому он высказал свое желание, которое все равно что приказ. Дальше он предоставляет мне возможность самому каким-то способом отвязаться от судна. Значит, так: я должен идти в кадры и говорить, что у меня заболела жена или теща при смерти, или я сам. Сейчас осень, в резерве народу нет, и кадры меня отпускать не будут, но я все-таки должен их убедить, иначе нельзя, они найдут кого-нибудь, но меня занесут в черный список, потому что без справки — причина неуважительная. И тогда уже не жди хорошей жизни, упекут куда-нибудь на ремонт, а то и выговор влепят за отказ от работы.

— Тебе главное сейчас — убедить их, что идти не можешь, — подытожил Димыч.

Я глядел на него осоловевшими глазами.

— А если я не буду? Я же хочу в рейс идти. Мне надо, — пояснил я.

— Как же ты пойдешь, если капитан против? Его слово — закон.

— Это что же получается? Выходит, я сам с себя должен снять скальп, да еще благодарить кого-то, что мне позволили?

— Молодец, соображаешь, — засмеялся Димыч.

— Что же все-таки делать?

— Нового ничего не придумаешь. Лучше всего — возьми больничный.

— Кто же мне его даст?

— Узнаю родной СРТ. Баловала вас там жизнь — никакой приспособляемости.

— Но есть же какие-то базкомы, парткомы? — неуверенно осведомился я.

— Ага, конечно, — обрадовался он. — Вот выговор получишь — они тобой займутся. Передвинут в очереди, путевку не дадут, отпуск зимой, виза, и т. д. и т. п. А до тех пор — на кой ты им сдался? Что ты людей смешишь? Здоровый мужик, а рассуждаешь, как школьник. Не стыдно тебе?

Распек он меня. Мне и в самом деле стало стыдно.

Я вышел от него и никак представить не мог, что все это про меня. Будто прочитал занимательную историю, которая по мозгам хорошо шибанула, но то, что я в ней главный герой, до меня как-то не доходило. Я видел какого-то встрепанного субъекта, который стоит перед прилавком инспектора отдела кадров и униженно просит, чтобы его ударили. Инспектор сопротивляется, отпихивает его, а он настырно лезет мордой на кулак, набивает себе синяк и, ублаженный, кланяется.

Пароход опустел. Я шел мимо дверей, за которыми не было жильцов. Сияли лампы дневного света, блестел пластик переборок, отделанный под бересту, из кафельных гальюнов доносился запах дезодоранта и шипенье пенистых струй — разрежённое, разряженное пространство, в котором все каюты заперты, кроме собственной. Никуда не пойду и ничего предпринимать не стану, — решил я. Если капитан считает, что я не имею права остаться, пусть должным образом это обоснует, востребует мне замену и выпишет аттестат. Инициатива должна исходить от него. Зачем мне хитрить, унижаться, искать кулак?

Решение казалось мне настолько очевидным, что я удивился, как Димычу удалось, заморочить мне голову спецификой местной жизни.

Наутро старший — свежий, подтянутый, уверенный в себе, распахнул мою каюту. Береговое, еще домашнее благодушие, отрешенность от дел явственно проступали на его сухом лице. Седина благородно серебрила виски, приветливость во взгляде, в обращении — такой он добрый сейчас был, располагающий, отзывчивый — отрадно на него смотреть. Но я вздохнул и поведал о своих делах.

Сергеич сморщился, закряхтел и достал сигареты.

— Что же ты, сдержаться не мог? — с укором сказал он и задымил. Морщины так и остались на лице, будто швы какие-то разошлись. — Что сделаешь, его слово — закон, — произнес он безнадежно.

Я понял, что он с Димычем совершенно солидарен.

— Охрименко когда появится? — поинтересовался старший.

— Обещал завтра, с утра.

— Ох неладно, как нехорошо, — мотал он головой, будто у него зубы болели. — Что ж, иди в кадры, — заключил он. — Придется самому стоять.

Я представил, сколько проблем вдруг обрушилось на его седеющую голову.

— Не надо стоять, — обрадовал я его. — Ни в какие кадры я не пойду.

— Новое дело! Ты что, ушибся? — оторопел он.

— Говоришь: слово — закон. Вот пусть и делает по закону, а не берет на арапа. Выискался громовержец.

— Так ведь хуже будет, если по закону, Михаил, — испуганным голосом произнес он.