Порт

Подходило время укола. Он так сжился с ней за эти дни, что чувствовал перемены в ее состоянии по своему собственному, ни врачей, ни приборов не надо было. Иногда по утрам у него заболевала грудь, или бок начинало колоть, или сводить горло, и он знал, что это не его собственная боль. Когда он укол делал, он словно себя колол, доподлинно ощущая холодок высыхающего спирта на немощной руке, и теплое прикосновение своих пальцев, и острую мимолетную боль, которую он ждал уже, и напрягался, и внутренне вздрагивал, когда игла прокалывала кожу.

Он наполнил шприц и посмотрел на часы, оттягивая время. Секундная стрелка пошла на новый оборот. Он вглядывался в лицо Марии, по неясным движениям стараясь разгадать, найти знак, который был бы ответом на мучивший его вопрос: есть ли у него право? Неживая желтизна лица, ввалившийся рот, морщинистые виски — немощная, изнуренная плоть, в которой еще теплилась, обитала ее душа. Никогда в жизни Мария не была для него ближе и родней.

Он увидел, как дрожит в руке наполненный шприц. Забытое волнение отозвалось в нем жарким током крови. На миг предстали перед ним запыленная солнечная дорога, яркая зелень на обочине, жизнерадостная земля, по которой, отработав свой срок, легко шагал счастливый человек, торопился на свидание с любимой.

Он позволил себе это свидание. Положив шприц иглой вверх в стакан, наклонился к Марии и легко поцеловал сухой прохладный лоб.

Не зная, что его ожидает, он ждал ее прихода, тревожась и торопя возможную встречу.

На острых скулах появился розовый отсвет и медленно оживил лицо, убирая желтизну. Дыхание ее стало прерывистей, громче. Веки начали мелко вздрагивать, будто оттуда, изнутри, кто-то торопился их открыть, опережая ее собственные физические возможности.

Он боялся дышать, всей волей, силой помогая ей, направляя свою энергию в две узкие, еще белые прорези приоткрывшихся глаз.

Дыхание смешалось со стоном и хрипом, который тревожил пораженные легкие. Он понимал, что к ней пришла боль. Пальцы ее конвульсивно сжались, руки дернулись и потянулись к плечам. Лицо исказилось страданием.

— Еще немножко потерпи, родная, — молил он, проникая в узкие оконца глаз.

И вдруг с напряжением, от которого на лбу у нее вздулись вены, она рванулась в новую, открывшуюся жизнь, на свидание с ним.

— Миша, Мишенька! — потряс его ее крик. — Что они со мной сделали? Не могу! Спаси-и-и!

Высокий неумолкающий зов разрезал пространство.

Не в силах этого вынести, он схватил шприц.

Наутро она умерла, не приходя больше в чувство, так и не дав ему прощения.

А он остался жить.

Сын приехать не смог. Где-то у Южной Георгии он добывал стране рыбу. Невестка нянчилась с внучкой и все еще не могла оправиться после недавней хвори. Немногие друзья, которых он известил, ответили телеграммами.

Похоронами распоряжалась Андреевна.

— В церкву, в церкву ее надо. Покойница-то верующей была.

— Зачем? — удивлялся партийный Петрович. — Неправда.

— Истинно говорю. Сказывала мне, точно знам. Наперед, как ты приехамши, были в церкви-то, она и просила. Тогда уж, родная, чуяла.

И на этот раз и потом Андреевна многое делала ее именем. Петрович соглашался. Он стал мягкий, покладистый. Ни до чего ему дела не было.

Словно во сне, шагал он по раскисшей дороге за скрипучей телегой, в которой увозили ее на деревенское кладбище — простой, из струганых досок гроб и желтое, незнакомое лицо в обрамлении мишурных бумажных цветов. Голова перекатывалась на колдобинах и, придерживая ее, он почувствовал, как что-то холодное, тяжелое, чужое оказалось под рукой.

На кладбище голосила Андреевна, плакали соседки, нелепый, словно из другого времени, священник махал кадилом — Петрович как бы не принимал в этом участия. И только стук земли о крышку заставил его вздрогнуть, будто кто-то к нему постучался.

В доме был накрыт стол. Женщины в черных платках рассаживались, вокруг, выпрямив спины, вздыхали горестно, украдкой дивились заграничной посуде.

Андреевна поднялась со стопкой в руке:

— Век бы нам так не собираться, да уж, видно, воля божья. Добрый человек ушел, хороший человек. Помянем рабу божию Марию.

— Помянем, помянем, — донеслось с разных концов стола, и опустевшие стопки застучали по столу, словно комья земли недавно.

Отпели, похоронили, помянули. Ну, а дальше-то что? Как жить? Чем заполнить дни, без числа маячившие впереди?

«Умерла она. Умерла», — звучали в нем слова, в которых он не находил сути. Сознание отказывалось воспринимать их смысл. Что это значит? Разве так бывает?

Ночью она ему снилась. Проснувшись, он выходил из дому, бродил по участку, заглядывал на веранду, в отдаленные уголки облетевшего сада и всюду воспринимал ее присутствие, словно легкое, спокойное дыхание осталось на опустевшей земле. Здесь, в природе, он его ощущал — в комнате трудно было находиться. Там все мертвым казалось, древесным, угловатым. И запах лекарств и сумеречный, отяжелевший запах отжившей плоти…