Пора волков

– Ага, – ответил стражник. – Она и вправду хотела заставить нас носить омелу. И иезуит вправду называл это колдовством.

Антуанетта, сидевшая рядом с цирюльником, вскочила и точно фурия бросилась на стражника, пытаясь вцепиться ему в ворот.

– Покажи, – крикнула она. – Покажи, как ты не носишь омелу… Вы все ее носили! Даже он!

Дрожащей рукой она указала на Матье. Председатель позвенел в колокольчик и шепотом посовещался с другими судьями.

– Если факт колдовства будет подтвержден, – объявил наконец он, – суд распорядится взять под стражу Брено, Антуанетту, и держать ее до тех пор, пока не соберется церковный суд, который правомочен разбирать преступления такого рода.

Антуанетта закричала. Цирюльник тоже что-то закричал. Вадо орал, размахивая руками, судья кричал, отчаянно звеня в колокольчик, – и вся эта сумятица продолжалась довольно долго.

Когда спокойствие было восстановлено, настала очередь толстухи Эрсилии Макло. Лицо ее алело ярче, чем одежды судей, она заикалась, озиралась по сторонам, точно загнанный зверь, и Матье не удалось понять ни слова из того, что она говорила. Только когда она пошла на место, он расслышал:

– Бедный ты мой малыш, да хранит тебя господь… Да хранит тебя господь.

По требованию судьи цирюльник подтвердил показания стражника по поводу омелы.

– Я знаю, что омелу она носила, прибивала ее над дверями бараков и хотела заставить и нас ее носить. Да только я не знаю, чтобы кто-то на это пошел…

Антуанетта снова вскочила.

– Врешь ты! – завопила она. – Вы же все ее носили!..

– Стража, взять эту женщину! – выкрикнул председатель. – И увести, чтобы мы ее больше не слышали!

Два солдата чуть не волоком вытащили Антуанетту из зала суда, – она отбивалась с яростью фурии, понося цирюльника, понося стражника и богохульствуя.

Едва за ней закрылась дверь, председатель сказал:

– Писарь, запишите, как богохульствовала здесь эта женщина!

Матье смотрел вслед Антуанетте без всякой ненависти, чувствуя, как зарождается в нем великая надежда. Раз Антуанетту арестовали, стало быть, его выпустят на свободу. И конечно, признают, что она обвинила его по злобе. Зал, судьи, стража, зрители казались Матье уже не столь враждебными. И чудилось ему, что священник вернулся и стал рядом с ним, чтобы его поддержать.

– Спасибо вам, отец мой, – прошептал он, – видать, это вы так захотели.

В зале зашелестели разговоры, пока судьи тихо совещались. Матье видел все это как бы сквозь светящуюся дымку. И когда тот, что сидел за маленьким столиком справа, поднялся и заговорил, Матье лишь вполуха слушал его. Насторожился он, лишь когда судейский обратился прямо к нему:

– Гийон, вы обманули доверие тех, кто полагал, что может рассчитывать на вашу преданность. Вы обманули многострадальное Конте. Откуда нам знать, а может быть, за время вашего отсутствия вы вступили в сговор с врагом.

Говорящий повернулся к судьям и, таинственно понизив голос, подчеркивая каждое слово, продолжал:

– Кстати, господин председатель, я хочу обратить ваше внимание на один пункт в показаниях цирюльника из бараков. Мэтр Гривель, правдивость которого не подлежит сомнению, но наивность бросается в глаза, сказал нам: «Этот человек добросовестно выполнял свою работу. Когда он исчез, я подумал, что отец Буасси отправил его с каким-то поручением. Я спросил, где он. А святой отец ответил: «Не беспокойтесь, он вернется». Но позвольте, господа, вот тут-то и кроется разгадка. Парень, который хорошо выполняет свою работу и своим поведением старается всех сбить с толку, разве это не идеальный тип шпиона? Ведь Гийон не жил в Салене. Никто доподлинно не знает, откуда он явился в наш город. Здесь он встретился с иезуитом, добровольно, я подчеркиваю это слово, добровольно, пришедшим сюда. Кто же, господа, добровольно бросится в самое пекло чумы, имея кафедру в Доле? – Он сделал паузу, победоносно обвел глазами зал суда и, широко и как-то суетливо размахивая руками, принялся вещать дальше: – Ах, господа, несчастное, измученное Конте знает уже немало измен. Вам не хуже меня известно, сколько священников мы осудили за шпионаж в пользу проклятого кардинала, который сосет кровь из нашей несчастной родины. И если бы смерть не поразила иезуита-изменника, он был бы сегодня здесь, на позорной скамье, и ответил бы…

Стражник Вадо разом вскочил с места и завопил так, что задрожали стекла.

– Эй вы! Потише! Я сам не ладил с иезуитом… Терпеть не могу попов… Но этот был храбрый малый…

Судья зазвенел в колокольчик.

– Стража, – крикнул он, – вывести свидетеля: он мешает прокурору… Вывести его…

Четверо стражников потащили Вадо к двери, а он отбивался и кричал:

– Он же не знал его, чего ж он мелет… Мы-то видали его с больными… Нужен ему больно ваш дерьмовый шпионаж…

Зал долго еще бушевал, и колокольчик не раз принимался звонить. Наконец, когда все смолкло – лишь кое-где раздавался еще шепоток, – обвинитель снова взял слово, но Матье его больше не слушал. Он думал об отце Буасси, о стражнике, обо всем, что происходило в бараках. Только последняя фраза обвинения достигла его ушей, поскольку говорящий снова обращался к нему: