Пора уводить коней

Вернувшись, я нашел отца спящим в его койке, как он и обещал. Я стоял в полутьме и рассматривал его голову на подушке: темные волосы, короткая бородка, закрытые глаза и замкнутое лицо, он был мечтами где-то совершенно в другом месте, а не здесь со мной. Что бы я ни делал, достучаться сейчас до него я не мог. Он дышал мирно и покойно, словно нет у него в жизни никаких тревог и огорчений, и мне бы не полагалось их иметь, но я как раз чувствовал какое-то беспокойство, я не знал, что думать о некоторых вещах. Отцу, может, и дышалось легко, а мне нет. Я широко открыл рот и с шумом три-четыре раза втянул воздух, пока легкие наконец разлепились, и я, наверно, имел тот еще вид, стоя в темноте и пыхтя как паровоз, но вот я залез на второй этаж и лег под одеяло. Заснул не сразу, еще полежал, глядя в потолок и рассматривая едва различимый узор и все сучки, которые, честное слово, двигались и перемещались как крохотулечные зверьки с невидимыми ножками, и сперва все мышцы были скованны, но шли минуты или часы, и тело постепенно размякало. Понять, часы или минуты, было нелегко, у меня нет ощущения ни времени, ни пространства комнаты, в которой я лежал, все мелькало, как спицы в гигантском колесе, на котором я был распят головой на ступице, а ногами на ободе. Меня затошнило, и я вытаращил глаза, чтобы отогнать тошноту.

Когда я проснулся в следующий раз, в окно лился свет и день был в разгаре, я спал слишком долго, и теперь чувствовал себя усталым и разбитым, и не хотел вставать вообще. Дверь в большую комнату была распахнута, наружная тоже, так что, приподнявшись на локтях, я увидел, как солнце наискось падает в дверной проем на до блеска надраенный пол. В доме пахло завтраком, а во дворе отец разговаривал с Францем. Они говорили вполголоса, мирно, почти лениво, и если вчера им поладить не удалось, то сегодня вполне, и, вероятно, они уже сошлись в понимании того, насколько важно для моего отца сплавить лес немедленно, так что придется рискнуть, тем более оба они чертовски хороши для этой работы, решили они, хотя я так и не мог объять рассудком, почему лес не может подождать месяц или два, а лучше уж до весны. Но эти двое уже, стоя на солнцепеке во дворе, без суеты и спешки составляли план, что они будут сегодня делать, видимо, они много раз держали такие советы прежде, когда я ничего об их дружбе не знал.

Я снова придавил головой подушку и попробовал понять, откуда это тяжелое неприятное чувство, но ничего не припомнил: ни фраз, ни эпизодов, но за закрытыми веками разливалась лиловость, и больно драло и саднило в горле. Но еще я подумал о груде бревен у реки, их столкнут в реку с секунды на секунду, и этого я не хотел бы упустить. Я хотел увидеть, как бревна посыплются в воду, одно за одним точно лавина, как враз опустеет площадка у воды, но тут от запахов из кухни у меня заныло в желудке, и я закричал: «Эй, вы завтракали?» — и эти двое во дворе заржали, а Франц ответил: «Нет, ходим тут маемся, тебя ждем». — «Бедняги, — крикнул я в ответ, — уже иду, если еда готова», — и решил быть сегодня веселым всему наперекор и легким как перышко. Я сгруппировался и выпрыгнул из кровати, я наловчился это делать: хватаешься руками за стойку и одновременно перекидываешь через край попу и ноги, с тем чтобы приземлиться в телемаркском лыжном шаге. Но в этот раз ноги дрогнули, разъехались, и правая коленка ударилась о пол, отчего я грохнулся на бок. Колено заболело так, что я еле сдержал крик. Удар было, видимо, слышно даже во дворе, потому что отец крикнул: «Эй, как там в доме? Все в порядке?» — но, на мое счастье, остался во дворе с Францем. Я зажмурился и крикнул в ответ: «Да, все хорошо», хотя такой уверенности у меня не было. Я взобрался на стул у кровати и стиснул коленку руками. На ощупь внутри вроде ничего сломано не было, но от боли я чувствовал себя беспомощным, я немного растерялся, в голове шумело, трудно было натянуть штаны, потому что надо было все время мертвой хваткой держать правое колено, я едва не плюнул на все и не полез обратно в кровать, только и это было невозможно. Но в конце концов я натянул-таки брюки, напялил остальное, дохромал до большой комнаты, и, прежде чем отец с Францем закончили разговор и зашли в дом, я уже уселся за стол, вытянув под ним ногу вперед.

После завтрака двое взрослых взялись мыть посуду, потому что мой отец желал видеть первозданную чистоту, когда усталый возвращался домой, а не впрягаться с порога в ликвидацию бардака и грязи, но меня, не знаю почему, оставили сидеть, хотя обычно мытье посуды считалось моей обязанностью, если с нами не было моей сестры. Честно говоря, я не имел ничего против того, чтобы меня обошли именно в этот раз.