Пора летних каникул

Мы молчали, а Вилька плакал. Никто не заметил, что давно уже Вильку слушали комбат и комиссар. Комбат молча отвинтил с гимнастерки орден Красноного Знамени.

— На, — сказал он Вильке.

Вилька растерялся и очень глупо сказал:

— Спасибо.

— Спасибо! — рассердился комбат. — Спасибо! — Ему, очевидно, все-таки жалко было ордена. — Спасибо! Тоже мне вояка. Навоюешь с такими.

Потом он сел на пень и, вытащив «Записную книжку командира РККА», принялся писать. Комиссар тоже что-то писал.

— Возьми, — сказал комбат Вильке. — Это вместо орденской книжки.

Комиссар тоже протянул Вильке листок.

— Рекомендация. Заслужил.

— Чего? — не понял Вилька.

— Рекомендация в партию, — объяснил комиссар. Вилька ошалело смотрел на нас.

Батальон отсиживался в урочище. Немцы нас не трогали. Они перли и перли на Восток.

В сумерки батальон вошел в то самое село с колокольней. К нам, перескочив через плетень, подбежал мальчуган лет восьми.

— Дядечка, — обратился он к Глебу, — а на бахче… вон там… тетенька лежит. Живая. Так ее били фашисты, так били!.. А она живая. Только очи закрыты. Один бьет ее, бьет, другой зачинает… Навалится — и ну мордувать. Жалко тетеньку, дюже ее били!

Мы нашли ее на бахче. Я увидел — и сердце мое остановилось: сказочная Аленушка с льняными волосами. И лет-то ей шестнадцать, не больше. В гимнастерке и без юбки.

Мальчик стоял рядом и плакал:

— И тетю Оксану воны били. Только до смерти!.. А мама сховалася.

Я посмотрел на товарищей — и мне страшно стало. Вилька, давясь словами, прохрипел!

— Глеб! Там, возле церкви… Только не надо немецких штанов… Понял?

Глеб все понял. Он ушел, покачиваясь, а мы с Вилькой принялись обливать ее водой; я не успевал бегать к «журавлю» и обратно. Но она все не приходила в сознание, только дышать стала глубже, с присвистом.

Вернулся Глеб с синими командирскими галифе.

Мне хотелось орать от бессильной злобы, Глеб и Вилька — я понял — испытывают то же самое.

Наконец мы надели на нее галифе. А полчаса спустя она открыла глаза — светло-голубые, с сумасшедшинкой.

— Не бойся, девочка, — сказал Глеб, — мы свои. Батальон пробивался на Восток. Катя шла с нами и все молчала. Как-то после очередного боя она вытащила из кобуры убитого офицера парабеллум, поднесла его к виску и нажала гашетку. Глеб опередил ее на миг, ударив по руке:

— Ты что? К чему это?! Могла ты попасть под трамвай? Могла. Отрезало бы тебе ногу… Вот и все. Несчастный случай. А мы тебя любим. Понимаешь, любим. По-честному.

— Честное слово, Катюша, — подтвердил Вилька. А я промолчал.

И она промолчала.

На речушке Синюхе нас снова прижали. Танками.

Старшина Могила сделал, что мог. Один танк он сжег горючкой, а под второй не то что бы бросился: просто ему не хватило времени отползти, и он очутился под танком со связкой гранат.

Мы опять оторвались от немцев.

Маленький квадратный боец узбек Ханазаров плакал и ругался на своем языке. Вилька услышал и заговорил с ним. Мы с Глебом рты разинули. Ну что за Вилька! Просто черт его знает, что за человек!

— Вилька! — заорал на него Глеб. — В чем дело? Сколько можно?

— А что такое, мальчики? Что вас удивляет?

— Почему ты говоришь по-узбекски?

— Странный вопрос. Я — узбек. Почему же мне не говорить по-узбекски?

Ханазаров пришел в восторг. А мы совсем обалдели. Узбек!

— А немецкий откуда знаешь? — не унимался Глеб.

— Я и английским немного владею..! Ай эм глэд ту си ю. Ай вери вери сори, что сбиваю вас с панталыку.

Батальон к вечеру вошел в небольшую деревушку. Глеб, Вилька, я и Катя постучались в хату. Открыла нам аккуратненькая старушка. В блеклых глазах ее была откровенная жалость. Старушка сказала, что «герман пишов стороной» и предложила «поснидати». Добрая старушка. Зато «чоловик» ее оказался сущим извергом. Он сидел на скамейке и смотрел на нас волком.

— Дедушка, — подхалимски улыбнулся Вилька, — чего такой сердитый?

— Бис тебе дедушка! — окрысился старикан. — Скильки вас! И уси тикают, хвороба на вас, щоб вам повылазило.

Он тяжело поднялся, проковылял к расписной укладке.

— Бачишь? — на его заскорузлой ладони матово светились два георгиевских креста.

— Бачу, — подтвердил Вилька. — А это бачишь? — он тронул пальцем «Знак Почета» на гимнастерке Глеба. — А это бачишь? — и вытащил из нагрудного кармана орден Красного Знамени.

Старик смягчился.

— Сидайте, — буркнул он. — Зараз снидать будемо, яишню.

Ели мы — за ушами трещало. А Катя была как мертвая.

— Кушай, Катенька. — Глеб не просил — умолял. Мне стало больно. Теперь дружбе конец. А может, мне все это показалось? Нет, Глеб… Впрочем, может, он просто ее жалеет… А Вилька! До этого орден в кармане носил, стеснялся. А сейчас орден навинтил на гимнастерку. И языком стал меньше молоть. Один я, как последний дурак, смущаюсь и вообще…

— Ешь, Катюша, — повторил Глеб.

— Зачем? — она вдруг посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб, не выдержав, опустил ресницы. — Жалеете?! Не надо мне никакой жалости! — Катя почти кричала. — Не надо! Что вы понимаете… Что у вас в жизни было?

Катя закрыла лицо ладонями и разрыдалась.